Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды, стр. 14

Мирон Жернокрут взорвался:

— А били... Били нас из-за кого?

— Били нас за то, что мы плохо играли. А ещё потому, что они никогда не видели такого. Что им в твоих мистериях? Тут нужно, как в сказке про осину и распятие. Гвозди не полезли в руки, а осиновые колышки полезли (они, мужики, знают, что осиновый гвоздь и в бревно полезет). И тогда Распятый задрожал и проклял осину: «Чтоб же ты всю жизнь так дрожала, как я сейчас дрожу». Это они знают. Такому они поверят.

— А что, — оживился Роскаш. — Правда.

— «Правда! Правда!» — передразнил Жернокрут. — Мне лучше знать. Я — хозяин.

— А как же это ты, хозяин, один оказался на дороге с фургоном целого позорища, в котором человек пятнадцать было? Нашёл где?

Жернокрут шлёпнул губами, словно ларь закрыл.

— Вот что, — сказал «ангел», — плутовать так плутовать. Что нам в этих бедных городишках? Идём сразу в большой город, в Гродно. И без всяких там глашатаев. Переоденемся за воротами — и в город. И товар лицом.

— В Гродно людей больше, — рассудил, щупая синяки, Акила.

— Ну и что?

— Ты Христа в Гродно сам играй, — сказал Акила Юрасю. — Я на бегу тяжёл. Для меня эта работа слишком вредная.

Глава 5

АНАФЕМА

В тот год Рим анафемствовал Лютера и всех, кто с ним, вспоминал проклятием Ария, Пьера Вальдо, чернокнижника Агриппу, Гуса, Иеронима Пражского и прочих еретиков. В тот год Москва вспоминала анафемой Святополка Окаянного и новгородских «жидовствующих», отрицавших монастыри и церковное землевладение и утверждавших, что Христос и без епископа есть Христос, а епископ без Христа — тьфу, и зачем он тогда вообще?

В тот год Гродно анафемствовал мышей.

Никто не оставил город: ни беременные, ни легковесная молодёжь. Даже если сыскались богобоязненные, то было их так мало, что исход их практически не сократил мышиного поголовья.

...Над Гродно били колокола. Глухо бухал доминиканский костёл, угрожал бернардинский, надрывались колокола Каложи и монастыря Бориса и Глеба, тревожно гудели Святая Анна и ворота Софии, стонали колокола францисканцев.

И грозно ревели — словно одна другую проглотить желали — бородатые православные и бритые католические пасти дьяконовы.

— И в срок надлежащий не ушли... Закон Божий нарушив...

— I nuns, anima anseps... [50]

— И за это пусть будет им Иудино удушение, Лазарево гниение!

— De ventre inferi... [51]

— Гиезиево прокажение...

— Анафема!

— ...волхва мгновенная смерть...

— А-на-а-фе-ма-а!

— Анафема, маранафа!

— Анафема!..

— А-на-а-фе-ма-а-а!!!

Гул колоколов был страшным. Рычание бездонных, как пещера, глоток — ещё страшнее.

А между тем мало кто обращал внимание на анафемствование.

Накануне, после большой драки на Старом рынке, люди разошлись, но город будто застыл в ожидании. Что-то бурлило под внешним покоем, мещане-ремесленники шептались и глядели на стражу с притворным спокойствием и тайным злорадством. Всю ночь между домами мелькали чьи-то тёмные тени.

И как только загудели колокола, весь город (и в одно мгновение) поднялся. Видать, договорились загодя, что выступят с началом анафемы. В мгновение ока высыпали из дворов вооружённые чем попало люди, хватали отдельных стражников, текли переулками, сливались.

Город валил к Старому рынку. Громить хлебные склады. Пусть даже там мало чего есть — потом можно пойти на склады замковые. Невозможно больше терпеть.

Над городом стоял такой крик, что его услышали даже лицедеи за стенами. Они как раз переодевались в грубый холст и перепоясывались вервием, когда город начал рычать.

— Что это там? — с тревогой спросил тонкий Ладысь.

Юрась возлагал на голову терновый, с тупыми шипами, венец:

— А чёрт его знает! Город... Видать, ничего страшного. Глянь: стража даже ворота не закрывает.

— Что делать будем? — спросил Жернокрут.

Братчик спокойно вскинул себе на плечи большой лёгкий крест. Поправил его.

— Идём.

И спокойно пошёл к воротам.

Двенадцать человек в дерюге тронулись за ним. Следом потянулся продранный, дребезжащий фургон.

Город кричал страшно. То, что в замке до сих пор не подняли тревогу, можно было объяснить только гулом замковых колоколов. Церкви были близко. Улицы ремесленников — в отдалении. Замок молчал, но крик и рёв приближались к нему.

Людей было мало — пожалуй, один из пяти-десяти вышел на улицы, — но они так заходились в крике, что им казалось: нет силы, способной встать им поперёк дороги.

Низколобый сотник Корнила первым увидел с угловой башни далёкую толпу и, хоть и был тугодум, сразу понял, чем это пахнет.

Пыль стояла уже над Старым рынком: видимо, купцы обороняли площадь от ремесленников... Нет, ремесленники с мещанами ещё далеко. Очевидно, грабят по дороге чьи-то дома... Откуда же пыль над рынком?

И сотник понял: торговцы бегут за оружием... Готовятся... Будет страшная драка. Надо разнимать. Как? Послать за Лотром? Чёрта с два его послушают. Что такое кардинал в православном по преимуществу городе?

Корнила ринулся с забрала и припустил. Счастье, что Болванович здесь, а не в излюбленном Борисоглебском монастыре.

Болванович только что сытно, с мёдом, позавтракал и завалился почивать. Пусть они там хоть удавятся со своей анафемой. Всюду бывать — скорей сдохнешь.

Замковые митрополичьи палаты были двухъярусными с подземельями, в десять покоев с часовенкой. Стояли чуть поодаль от дворца Витовта. Светлицы в них были сводчатыми, низкими, душными, но зато тёплыми зимой, не то что замковый дворец. Там, сколько ни топи, стынь собачья.

Из-за жары маленькие окна открыли. Видно было, как вьются над башнями испуганные перезвоном стрижи.

Болванович лежал и сопел. На его животе развалилась крупная, очень дорогая заморская кошка. Привозили таких откуда-то аж из-за Индии португальцы. Продавали у себя, в Испании, в Риме. Кошка была загадочно-суровой, с изумрудными глазами, с бархатным коричнево-золотым мехом [52]. Тянулась к лицу пастыря, словно целовала, а потом воротила морду: от митрополита пахло вином.

— Ну и выпил, — говорил Болванович. — Времена такие, что запьёшь. Может, и ты хочешь? Так я...

Рядом с ложем стоял только что распечатанный глечик с мёдом и блюдце клубники со сливками. Гринь выпивал чарку, макал палец в сливки и мазал кошке нос. Та облизывалась. Сначала — недовольно, потом — словно ласкаясь.

— Не пьёшь? Как Папа? Врёшь, и он пьёт. Должна знать, если тебя на корабле в Папской области купили... У-у, шельма, у-у, лахудра, шпионка ты моя папская. Чего морду воротишь? Не нравится? А мне, думаешь, нравится, что лазутчики вокруг? Самого верного дьякона посадили. А город больше чем на три четверти православный. Вот пускай сами в нём и управляются, а я себя под домашний арест посажу. Мне и тут неплохо. И выпью себе, и закушу. Тишина вокруг, звон... И хорошо.

Он и ухом не повёл, когда услышал грохот. Кто-то бежал переходами, топал по лестницам, как жеребец. Затем двери с гулом растворились и, будто кто бросил к ложу самовар, влетел в покой и упал ничком Корнила.