Против ветра, стр. 35

— И поэтому вы подали ходатайство о переводе слушания дела в другой судебный округ? — не отстает она.

— Да, это тоже одна из причин.

— Как вы расцениваете решение судьи Мартинеса, отказавшего в этой просьбе?

— Задайте мне такой вопрос по окончании суда.

Мое изображение исчезает, телекамера крупным планом показывает журналистку, которая вкратце подводит итог своему репортажу. А говорит она следующее: еще ни одному члену рокерских банд не был вынесен приговор по обвинению в совершении преступления, особенно такого тяжкого, как убийство. Помимо самого дела, интерес к нам подогревается еще и тяжестью содеянного. Ведь общество хочет во что бы то ни стало воздать по заслугам тому, кто не считается с законом. Пол выключает телевизор.

— Неплохо, — говорит он.

— Выглядел я что надо. — Чем-чем, а излишней скромностью я не страдаю. — Такой серьезный и заботливый.

В ответ слышу смешок. Я готов на что угодно, лишь бы разрядить напряжение, которое так и витает в воздухе.

— Ты смотрелся неплохо, — подтверждает Томми. — А Робертсон держался нервозно.

— Это потому, что он больше всех поставил на карту, — продолжает Пол. Строго говоря, это не совсем так, больше всех поставили на карту рокеры. Но он прав в отношении суда как такового — когда юрист скрестит шпаги с юристом. Каждый понимает, что для обвинения это дело — палка о двух концах: если они проиграют, а мы выиграем, их дело — швах. Так гласит неписаное правило. С другой стороны, на своем веку я выиграл предостаточно дел, поначалу не вселявших оптимизма. Поэтому не нужно думать, что исход пари известен заранее.

Вчетвером мы совещаемся еще пару часов, напоследок репетируя вступительные речи, которые предстоят завтра. Я возьму слово последним: ведь я — звезда, jefe. Моузби наверняка будет в своем репертуаре и начнет, как всегда, валять дурака, но серьезно открывать рот вряд ли станет, а если все-таки рискнет, то я размажу его по стенке. В зале суда нужно ясно осознавать, чего ты на самом деле стоишь: если можешь луну с неба достать — валяй, доставай, а не можешь, лучше перестрахуйся и не блефуй — во всяком случае, на первых порах.

Пол и Томми уходят. Мэри-Лу яростно стучит по клавиатуре компьютера, шлифуя напоследок свои тезисы. Она еще не попадала в такую переделку, мне-то известно, как душа в пятки уходит, когда берешься за первое дело об убийстве. Я стою у окна, глядя на погруженный в темноту город. Светятся только окна баров, где сегодня вечером меня не будет. Я усаживаюсь в кресло, поворачиваясь спиной к Мэри-Лу, ко всей комнате, и, включив автопилот, мысленно проигрываю вступительную речь.

Внеся в свой текст последние изменения, она распечатывает его на лазерном принтере. На секунду становится тихо — она ушла делать ксерокопию.

Я чувствую ее за спиной еще до того, как она кладет руки мне на плечи и сильными движениями начинает их массировать. Я напрягаюсь, потом расслабляюсь. От ее рук, ритмично двигающихся взад-вперед, ощущение возникает приятное, умиротворяющее.

— Ты не представляешь, как я тобой восхищаюсь, — говорит она, надавливая руками еще сильнее. — Иной раз я так увлекаюсь, глядя на тебя, что забываю, что сама на работе.

— Спасибо. — Прикосновение ее рук творит со мной чудеса. У меня возникает неодолимое искушение поцеловать ее ладонь, провести по ней языком. С трудом подавляю в себе это желание. Я чувствую ее аромат, запах ее духов, смешавшийся с еле уловимым запахом пота, — ведь мы без передышки отработали пятнадцать часов. Сбросив туфли на высоких каблуках и оставшись в одних чулках, она стоит, раскачиваясь из стороны в сторону.

Член у меня встает, несмотря на то что впервые в жизни я этого не хочу. Я пытаюсь думать о таблице умножения, каких-то средних показателях. Она продолжает массаж, растирая мышцы шеи сильными пальцами. Я хочу раствориться.

Пальцы ее подходят к вискам. Я закрываю глаза, вдыхая и выдыхая в такт этим движениям. Наконец тело расслабляется, желание обладать ею слабеет, но тут ее рука еле-еле дотрагивается до моей шеи, несомненно лаская меня. Я едва сдерживаю стон.

О Господи! Это она хочет меня. Патриция была права, как и все женщины, она некоторые вещи нутром чует.

Сняв ее руку с шеи, я сжимаю ее, встаю и поворачиваюсь к ней. Вот наконец все и прояснилось. Грядет самое грандиозное совокупление всех времен и народов — что-что, а это я знаю наверняка.

— Я до смерти хочу спать с тобой, Мэри-Лу. — «До смерти» — самое уместное здесь выражение, но не в том смысле, в каком она его понимает.

Мэри-Лу улыбается, будто девчонка, радостно и облегченно.

— О Боже! А я боялась, что веду себя как дура, но ничего не могла с собой поделать, вот и…

Теперь я понимаю, что подразумевают, когда говорят, что ноги стали ватными. Еще немного, и я рухну в обморок. Подумать только: все это время я втайне сходил по ней с ума, а она, оказывается, тоже!

— Но я не могу. Во всяком случае, не сейчас.

Она смотрит на меня вопросительно.

— Мы не можем. — Я делаюсь скованным, двух слов, и тех толком не могу связать. — Мы с тобой работаем по восемнадцать часов в сутки, — тороплюсь я сказать ей все, прежде чем окончательно ослабею, — и, если станем любовниками, от этого пострадает дело. Стоит мне провести ночь с тобой, и на мне можно ставить крест, я втюрюсь в тебя по уши, как школьник. Это будет непрофессионально, Мэри-Лу.

Что за дурацкая шутка, черт побери! Раньше же мне было на это наплевать. Век живи — вен учись.

Она смотрит на меня так, будто я с луны свалился.

— С чего ты взял? Да это сплошь да рядом творится.

— Правда? — Я чувствую себя, словно семиклассник.

— Ну конечно.

— Не знал, — заикаясь от волнения, отвечаю я.

— И у тебя ни разу этого не было?

— Ни разу.

— Но ты же известный… бабник.

— Может быть. Но не на работе.

— Но от этого же никуда не деться, Уилл, ты работаешь с одними и теми же людьми двадцать четыре часа в сутки и рано или поздно непременно находишь кого-нибудь, к кому неровно дышишь.

Она смотрит мне прямо в глаза, желая удостовериться, что я не вешаю ей лапшу на уши.

— Ты что, серьезно?

— Боюсь, что да.

— Черт! А я-то который год берегу себя для своего ненаглядного, отшила уже половину старших компаньонов у себя в фирме, и нате вам — втюрилась в ходячую добродетель! Может, в городе таких, как ты, больше нет, уж больно не верится!

— Извини, — говорю я. Черт побери, я и вправду чувствую, что виноват перед ней.

— Непрофессионально, — повторяет она, словно услышала иностранное слово, произнесенное на языке, к которому не привыкла. — По-моему, в наше время найдется немного людей, которые рассуждают так, как ты.

О Боже, Мэри-Лу, не сдавайся так легко!

— Тогда отложим до следующего раза, ладно? — Притворства нет и в помине, она совершенно серьезна.

— Хорошо, когда закончится суд, — обещаю я, — если у тебя еще будет такое желание.

— Будет, не сомневайся, — успокаивает она.

Может, это доброе предзнаменование. Хорошая женщина может оценить по достоинству то, что у мужчины глубоко внутри.

Я провожаю ее до машины, которую она поставила на стоянке напротив. Открыв ключом дверь, она поворачивается ко мне.

— Это задаток, — говорит она, быстро чмокая меня в губы, — чтобы ты не сдрейфил, когда дело дойдет до следующего раза.

— Не волнуйся. — Я до сих пор ощущаю ее поцелуй на губах. Добродетель всегда нуждается в вознаграждении.

Она отъезжает, помигав мне на прощание фарами. Я провожаю машину взглядом, пока она не исчезает из виду. В первый раз в жизни я отказался от лакомого кусочка, который проглотил бы, не задумываясь.

7

— Слушается дело штата Нью-Мексико против Дженсена, Патерно, Хикса и Ковальски, председательствует судья Луис Мартинес, прошу всех встать.

Стоит мне встать, как урчание в животе прекращается. Процесс проходит в зале А, самом большом судебном зале во всем штате. Здание из саманного кирпича построено в типичном для юго-запада архитектурном стиле: высокий потолок, балки из темного дерева, скамьи с затейливой резьбой. По идее, зал суда так и должен выглядеть, лично мне он импонирует даже больше, чем вся неоримская и неогреческая показуха, которой навалом на востоке. Когда я участвую в процессах, которые здесь проходят, то невольно чувствую, что адвокатская профессия — удел избранных.