Против ветра, стр. 28

Остановив лошадей у края Столовой горы, мы наблюдаем, как встает солнце: такое впечатление, что находишься под гипнозом, накатывающиеся волны разбиваются о берег — одна, вторая, третья… От красоты захватывает дух, но сердце щемит от грусти, к которой примешивается легкая тревога, — совсем скоро предстоит вернуться в зал суда и начать отбор присяжных. От этого я никуда не денусь.

Мы расстаемся. Все они дружески хлопают меня по спине, они рады, что я составил им компанию. А не сделать ли татуировку на тыльной стороне руки, чтобы в следующий раз, когда станет невмоготу, можно просто взглянуть на нее, как на часы, и сказать себе: а-а, это мои проблемы, волноваться не стоит, все будет в норме. Может, стоит?

2

Последние несколько секунд наедине с Томасом, и вот я уже за рулем своего БМВ держу курс на юг. Еще рано, даже семи нет, страшно хочется есть, целые сутки маковой росинки во рту не было. Когда проезжаю мимо «Макдональдса», возникает искушение притормозить, но я его преодолеваю: вряд ли удастся заморить червячка при помощи яичницы «Макмаффин».

Небольшой круглосуточный магазинчик предлагает хотдоги, бутерброды с горячей сосиской, острым соусом по цене 95 центов за пару, включая тертый сыр, приправу и лук. Я потягиваю черный кофе из большой чашки, а тем временем хозяин, среднего возраста, толстяк со стрижкой, как у морского пехотинца, упаковывает мне хотдоги на дорогу. Вручая засаленный пакет и сдачу, он вскидывает голову, всматриваясь в меня. Я невольно оглядываюсь, потом снова перевожу взгляд на него.

— Мы не знакомы? — спрашивает он, прищуриваясь.

— Вряд ли. Что-то не припомню, чтобы я раньше здесь бывал.

Не хватало еще, чтобы какой-нибудь обалдуй, которого грабанули в прошлом месяце и который так наложил в штаны со страху, что видит ворюгу в каждом покупателе, заглянувшем к нему в неурочный час, начал изводить и унижать меня.

— Нет, тут что-то другое. — Пожав плечами, он отворачивается. Затем, вспомнив, поворачивается ко мне с торжествующей улыбкой. Зубы у него черные — он либо жует, либо нюхает табак: — Ты ведь тот адвокат, который взялся защищать рокеров! Ну тех, что прикончили паренька в горах. Я видел тебя по телевизору, в последних известиях.

Я обезоруживающе улыбаюсь:

— Не успели еще предъявить им обвинение, а они уже виновны?

— Вот именно, виновны! — мрачнеет он. — Этих мерзавцев надо посадить на электрический стул, чтобы весь дух из них вышибить, да и из тебя тоже!

Черт побери! Ну и ну! Обычно на рокеров смотрят как на народных героев, этаких современных Робин Гудов, которые гоняют на мотоциклах, опустив упоры до уровня мостовой, особенно это касается таких вот пентюхов. Если даже для них мы, как кость поперек горла, значит, мои ребята восстановили против себя черт знает сколько народу! Плохой признак.

Все равно, не стоит связываться с этим куском дерьма, я же пришел сюда поесть.

— Им ведь только предъявили обвинение, дружище, — сообщаю я, чувствуя, как медленно закипаю, — но еще не судили. А до тех пор, пока суд не признает их виновными, точнее говоря, если признает их виновными, в чем я не уверен, они невиновны. Вот так. Ясно?

Он бросает на меня злой взгляд.

— Нет! Не ясно! Они виновны, это всем ясно, а что до суда, то можешь взять и засунуть его себе в задницу!

— А пошел ты к чертовой матери! — громко посылаю его я.

Секунду он смотрит на меня, словно решая, связываться со мной или нет, но ведь я на целый фут выше, на тридцать фунтов тяжелее и на десять лет моложе. Прикинув это, он ограничивается злобным взглядом.

— Они виновны! Они виновны, черт побери, и все это знают! И адвокатишка, который не поймешь чем занимается, а это ты и есть, если ты с ними заодно, ничего не сможет тут поделать! — Вне себя от ярости из-за того, что не может набить мне морду, он мотает головой. — А теперь мотай отсюда и чтоб ноги твоей больше у меня не было!

Не оглядываясь, выхожу на улицу, изо всех сил хлопнув напоследок дверью.

Прислонившись к машине, я вдруг чувствую, что меня трясет, но не от страха, а от ярости. Такие ублюдки, как он, мне нипочем, я сталкивался с десятками из них, они только глотку драть горазды. Но он открыл мне глаза на другое, и это пугает меня больше всего: выходит, штат Нью-Мексико уже свершил суд над моими подзащитными и вынес им приговор. В газетах, по телевидению, да где угодно, только об этом и говорят. Если даже сейчас и наступило относительное затишье, то с началом суда шум поднимется несусветный.

Как ни странно, хотдоги оказываются сносными, острыми на вкус. Вытирая соус с губ и размахнувшись, я швыряю обертку в фасад магазина. Оглядываясь, вижу, как он провожает меня злым взглядом, словно разъяренный барсук, брызгающий слюной у себя в норе. От этого инцидента на душе муторно, но я-то знаю, что он далеко не последний.

На улице жарко, уже совсем светло, но меня бьет озноб, по телу струится липкий пот. Заведя двигатель, я отъезжаю — домой, навстречу решениям, которые уже не терпят отлагательства.

3

Одинокий Волк листает автобиографии адвокатов, которые я принес, остальные наблюдают за ним. Духота становится невыносимой, несмотря на то что кондиционеры в комнате для встреч включены на полную мощность. Он швыряет бумаги на рабочий стол, стоящий между нами.

— Ты что, вздумал шутки шутить? Раз не смог принести нам мультфильмы для видео, то взамен решил притащить эту муру! — Я начинаю ненавидеть его холодные голубые глаза, этот парень может сидеть битый час, ни разу не моргнув.

Я молчу, напустив на себя равнодушный, спокойный вид. За последний месяц я научился сбивать с него спесь.

— Баба, мексикашка и старый пропойца, который, может, и соображать уже перестал, что к чему! Ты кого нам суешь? — орет он, что есть силы грохая по столу кулаками. Руки у него опускаются одновременно, иначе и быть не может, у него и руки, и ноги, и талия, все на месте. Схватив автобиографии, скрепленные скобками, он рвет их пополам, еще пополам, еще… — Можешь ими подтереться! — буравит он меня дьявольским взглядом своих голубых глаз.

Собрав обрывки, я выбрасываю их в корзину, стоящую позади.

— Тебе решать, — ровным голосом говорю я. Затем нарочито спокойно сую их досье в кожаный портфель ручной работы, встаю, застегиваю пуговицы на обшлагах рубашки, снимаю пиджак со спинки стула, куда его повесил. Медленно надеваю пиджак, ни на секунду не сводя с них взгляда. Взяв портфель, поворачиваюсь к двери.

— Ты куда? — спрашивает Таракан. Глаза его так и бегают от Одинокого Волка ко мне и обратно. В них мелькают тревожные огоньки. Другим тоже не по себе. На это я и рассчитывал.

— Ухожу, — сухо говорю я. — Ухожу к окружному прокурору, чтобы сказать: вы больше не хотите видеть меня своим адвокатом. Эту формальность нужно соблюдать, — объясняю им, — чтобы он мог обратиться к суду с просьбой подыскать каждому из вас подходящего поверенного.

— Какого черта… — начинает Одинокий Волк.

— Я скажу секретарше, чтобы подсчитала время, которое я отработал. Остаток аванса верну к концу недели. — И грохаю кулаком по двери, чтобы охранник меня выпустил.

— Погоди. — Мы поворачиваемся к Гусю, который, может, больше всех удивлен тем, что подал голос. — Ты что, уходишь от нас?

— Нет. Это вы даете мне отставку.

— Черта с два! — Теперь уже встает Таракан, он побагровел, родимое пятно винного цвета набухло, вены на шее вздулись. — С чего ты взял?

— Спроси лучше El Jefe [15], — поворачиваюсь я к Одинокому Волку, который глядит на меня так, будто съесть готов, — у него на все есть ответ.

— Черт бы тебя побрал, Александер!

— Кишка тонка, господин!

Игра пошла начистоту. В отличие от меня, крыть им нечем.

— Скажете, я не прав? Или я чего-то недопонял? — Я сыт по горло всей этой трепотней, которой не видно ни конца ни края, вроде взрослые мужики, а ведут себя, словно малые дети! Пусть их вожак зарубит себе на носу, что я сматываюсь, а если не зарубит, то до суда дело просто не дойдет!