Горькая сладость, стр. 36
Эрик подъехал к дому родителей Мэгги и остановился. Внизу мерцало море. Мэгги сидела, отодвинувшись от Эрика как можно дальше, упираясь бедром в дверцу.
Шторы в гостиной были задернуты, но сквозь них пробивался свет.
— Огромное тебе спасибо, Эрик.
— Пожалуйста, — тихо ответил он.
Они смотрели друг на друга при тусклом свете, идущем от приборной панели. Мэгги прижала к себе папку с документами, Эрик облокотился на руль.
Мэгги казалось, что это будет очень легко.
«Выходи же скорее», — думал Эрик.
— До свидания, — сказала Мэгги.
— До свидания... Удачи тебе.
Она посмотрела вниз, нашла ручку дверцы и надавила на нее, но дверцу, как всегда, заело. Эрик перегнулся через колени Мэгги и коснулся плечом ее груди, когда открывал дверцу.
Эрик выпрямился.
— Можешь идти.
— Еще раз спасибо... Спокойной ночи! — Мэгги вылезла из пикапа и захлопнула дверцу прежде, чем Эрик успел ответить.
Пикап тронулся с места, а Мэгги поднялась по ступенькам крыльца, прижав руки к пылающим щекам. Мать догадается! Она наверняка уже стоит за дверью.
Вера действительно стояла там.
— Ну? — только и спросила она.
— Я все расскажу тебе через минуту, мама. Сначала мне нужно принять душ.
Мэгги поспешила наверх, заперлась в ванной и прислонилась спиной к двери, закрыв глаза. Потом подошла к аптечке и стала рассматривать свое отражение в зеркале. Лицо совсем не покраснело, несмотря на сильные эмоции, которые еще несколько мгновений назад она испытала, сидя в пикапе.
Он ведь женат, Мэгги.
Я знаю.
Так что на этом все кончено.
Я знаю.
Ты должна держаться от него подальше.
Я буду держаться от него подальше.
Но в тот момент, когда она давала себе такие обещания, в них уже не было нужды.
Глава 7
Гудок с «Мэри Диар», сильный резонирующий рев, достойный довоенного речного судна, прозвучал в следующий полдень. Даже несмотря на такое большое расстояние, от этого рева задрожали полы и окна.
Мэгги подняла голову, села на пятки, зажав в руке малярную кисть, и насторожилась. Рев раздался вновь. Она быстро вскочила на ноги, побежала по коридору второго этажа и через спальню попала в бельведер. Но вид из окна закрывали клены, все еще полные листвы. Мэгги стояла в их густой тени, упираясь коленями в перила, и, чувствуя разочарование, пыталась успокоиться.
Мэгги, что ты делаешь? Зачем ты мчишься, заслышав гудок его лодки?
Она медленно повернулась и пошла обратно, испытывая такое ощущение, будто ее отругали.
С тех пор каждый день рев гудка звал ее, всякий раз пугая, и всякий раз она прерывала свое занятие и бросала взгляд в сторону бельведера, хотя больше не бегала туда. Мэгги убедила себя, что навязчивые мысли об Эрике вызваны просто ее возбуждением и тем, что она вернулась в родные края. Эрик был частью ее прошлого, и Дор-Каунти был частью ее прошлого, и эти два обстоятельства оказались взаимосвязаны. Она сказала себе, что не имеет права о нем думать. И все же ее начинало трясти при мысли о том, что и он думает о ней. Она сама была невысокого мнения об одиноких женщинах, которые липнут к женатым мужчинам.
Таких женщин ее мать называла гулящими.
— А эта Салли Брюэр — гулящая, — сказала Вера как-то об одной молодой женщине. Мэгги знала эту рыжеволосую неряшливую болтушку — она продавала мороженое в угловом магазине и всегда была очень внимательна к детям, накладывая им порции побольше.
Однажды маленькая Мэгги случайно услышала, как мать со своими подругами обсуждает Салли Брюэр.
— Вот что бывает, если погуливать, — сказала Вера. — Салли беременна. И еще неизвестно от кого, ведь она гуляла с каждым Томом, Диком и Гарри в округе. Хотя говорят, что это ребенок Ловкача Руни.
Ловкач Руни был подающим в бейсбольной городской команде и получил такое прозвище из-за своих опасных финтов. Его хорошенькая молодая жена каждый раз приводила на игру трех розовощеких малышей, и Мэгги часто видела их там, когда отец брал ее с собой на матч. Иногда она даже играла со старшим сыном Руни. До двенадцати лет Мэгги не знала, что означает слово «беременная», а узнав, почувствовала жалость к детям Ловкача Руни и его хорошенькой жене.
Нет, Мэгги не хотела, чтобы ее считали гулящей. Но рев гудка звал ее каждый день, и она страдала, что ничего не может с собой поделать.
В середине октября Мэгги на два дня уехала в Чикаго, чтобы подобрать мебель. В магазине «Старинный дом» она купила раковину со стойкой, ванну на ножках в виде звериных лап и латунные краны. В «Древностях» нашла великолепную дубовую кровать, украшенную ручной резьбой, а в магазине «Колокольчик, книга и свеча» — стол из красного дерева с кленовой столешницей и пару старинных туфель с высокой застежкой. Туфли она купила из прихоти, решив поставить их в одной из гостевых комнат на полу, возле большого зеркала — пусть это будет некой «изюминкой».
Вечером Мэгги обедала с Кейти. Дочь повела ее на Эсбури, в маленькую закусочную, куда часто ходили студенты, и всю дорогу держалась отчужденно. Когда же они уселись за стол, Кейти сразу уткнулась в меню.
— Может, нам стоит поговорить об этом? — спросила Мэгги.
Кейти подняла голову и нахмурилась.
— О чем?
— О моем отъезде из Сиэтла. Думаю, ты из-за этого все время молчишь.
— Вовсе нет, мама.
— Ты сердишься.
— А ты не сердилась бы?
Кейти была настроена враждебно. Они обедали, и Мэгги испытывала двойственное чувство — вину и, одновременно, раздражение из-за того, что дочь отказывается благословить ее переезд в Дор-Каунти. Когда они прощались возле общежития, Мэгги поинтересовалась:
— Ты приедешь домой на День благодарения?
— Домой? — язвительно переспросила Кейти.
— Да, домой.
Кейти отвернулась.
— Наверное. Куда же мне еще ехать?
— Я просто хочу, чтобы к тому времени для тебя была готова комната.
— Спасибо, — холодно поблагодарила Кейти и взялась за ручку двери.
— Может, обнимемся? — предложила Мэгги. Кейти обняла ее как-то небрежно, даже неохотно, и Мэгги ушла со странным ощущением вины, хотя была уверена, что ни в чем не виновата.
Она вернулась в Дор-Каунти, а на следующий день узнала, что ее дом в Сиэтле продан. Получив телеграмму от Эллиотта Типтона с просьбой немедленно позвонить, Мэгги набирала его номер, ожидая услышать, что покупатель все еще пытается получить кредит. Однако Эллиотт сообщил, что нашлись люди, которые расплатятся наличными. Они прилетели из Омахи, остановились в мотеле и хотят встретиться как можно скорее.
Мэгги вылетела в Сиэтл.
Она расставалась со своим домом довольно спокойно, как и предполагала. К тому же все произошло слишком быстро. Она провела два безумных дня, выбрасывая бутылки с кетчупом и майонезом из холодильника, выкидывая скипидар и другие горючие вещества, которые нельзя перевозить, высыпая из цветочных горшков землю вместе с погибшими растениями, разбирая шкафы и откладывая старые вещи для Армии спасения. На третий день приехали тягачи и погрузка началась. На четвертый день Мэгги двадцать четыре раза поставила свою подпись в разных документах и передала ключи от дома новым владельцам. На пятый день она вернулась в Дор-Каунти и увидела, что дом Хардинга преобразился.
Снаружи покраску уже закончили, леса убрали. В своем новом одеянии подлинных цветов викторианской эпохи дом Хардинга выглядел великолепно. Поставив чемодан на землю, Мэгги пошла по дорожке, улыбаясь и иногда от восхищения прижимая ладонь к губам, жалея, что никто не может разделить ее восторг. Она посмотрела на бельведер, потом ее взгляд опустился ниже, на оконные карнизы, затем опять метнулся вверх — на вычурные фронтоны, и снова вниз — на широкое парадное крыльцо. Малярам пришлось выкорчевать разросшийся возле фундамента кустарник, чтобы освободить решетчатое основание крыльца. Она представила себе, как в жаркий летний день под крыльцо будет лазить кошка — поспать на прохладном грунте. Мэгги направилась к берегу, чтобы оттуда рассмотреть дом сквозь полуобнаженные клены, ярко-оранжевые листья которых шуршащим ковром покрыли лужайку. Обойдя дом, она вошла внутрь через кухню, где гладкие белые пустые стены, казалось, ждали, когда на них повесят полки.