Правосудие Зельба, стр. 39

Счет я ему, конечно, пришлю, пусть платит на здоровье.

— Ах да, вот еще что, — сказал Кортен, — раз уж мы заговорили о практических вопросах. Ты в прошлый раз забыл вложить в конверт с отчетом свой специальный пропуск. Пришли его, пожалуйста, вместе с новым счетом.

Я достал пропуск из бумажника.

— Я могу отдать его тебе прямо сейчас. Кстати, мне уже пора идти.

В лоджию вошла Хельга, как будто она слушала наш разговор, стоя где-то рядом, и приняла сигнал прощаться.

— Цветы превосходные, господин Зельб! Хотите взглянуть, куда я их поставила?

— Ребята, хватит вам «выкать»! Зельб — мой самый старый друг. — Кортен обнял нас обоих за плечи.

Мне хотелось только одного — поскорее уйти из этого дома. Вместо этого я потащился за ними в салон, выразил восхищение своим букетом, стоящим на рояле, потом хлопнула пробка шампанского, и я чокнулся с Хельгой по случаю нашего перехода на «ты».

— Почему вы так редко бываете у нас? — невинно спросила она.

— Действительно. Надо положить этому конец, — сказал Кортен. — Какие у тебя планы на Новый год?

Я вспомнил о Бригите.

— Пока не знаю..

— Ну вот и замечательно, дорогой мой Зельб! Созвонимся в ближайшее время.

23

У тебя есть носовой платок?

Бригита приготовила бефстроганов со свежими шампиньонами и рисом. Было необыкновенно вкусно, вино было правильной температуры, стол с любовью сервирован. Бригита много говорила. Я принес ей «Избранные хиты» Элтона Джона, и он пел о любви, о страданиях, о надежде и разлуке.

Она разглагольствовала о рефлексотерапии, акупрессуре и рольфинге, рассказывала о пациентах, страховых кассах и коллегах, не заботясь о том, интересовало ли это меня и что у меня вообще на душе.

— Не понимаю, что сегодня происходит: сначала я просто не узнаю Кортена, а теперь я сижу у какой-то Бригиты, похожей на женщину, которая мне нравится, только шрамом на мочке уха.

Она положила вилку, поставила локти на стол и, закрыв лицо руками, заплакала. Я, обойдя вокруг стола, подошел к ней, она уткнулась лицом мне в живот и заплакала еще сильнее.

— Ну что такое? — Я стал гладить ее волосы.

— Я… Ах… Просто хоть вешайся!.. Я завтра уезжаю.

— Ну и с какой стати тебе вешаться?

— Это жутко далеко… И так надолго! — Она шмыгнула носом.

— Как далеко и как надолго?

— Ах… я… — Она наконец взяла себя в руки. — У тебя есть носовой платок? Я уезжаю на полгода в Бразилию. Повидаться с сыном.

Я сел на свое место. Теперь у меня на душе было так, что хоть вешайся. В то же время во мне вскипела злость.

— Почему ты не сказала мне раньше?

— Я же не знала, что нам с тобой будет так хорошо…

— Нет, я этого не понимаю.

Она взяла мою руку.

— Мы с Хуаном решили, что я приеду на шесть месяцев, чтобы посмотреть, не сможем ли мы все-таки быть вместе. Мануэль очень скучает по мне. А про тебя я подумала, что это, наверное, будет просто короткий эпизод, который закончится, когда я уеду в Бразилию.

— Что значит: ты подумала, что он закончится, когда ты уедешь в Бразилию? Открытки с видами Сахарной Головы ^[118] ничего бы не изменили.

У меня даже в глазах потемнело от горести и грусти. Она молчала, глядя невидящим взором в пустоту. Через какое-то время я убрал свою руку из-под ее ладони и встал.

— Я пойду.

Она молча кивнула.

В прихожей она еще раз на мгновение прижалась ко мне.

— Я же не могу оставаться матерью-кукушкой, тем более что она тебе все равно не нравится.

24

С поднятыми плечами

Ночью мне ничего не снилось. Я проснулся в шесть утра, решил, что сегодня должен обязательно поговорить с Юдит, и стал обдумывать, что ей сказать. Всю правду? И как она после этого будет работать на РХЗ и жить прежней жизнью? Но это была проблема, которую я за нее решить не мог.

В девять я позвонил ей.

— Юдит, я закончил расследование. Давай прогуляемся по порту, и я все тебе расскажу.

— Что-то мне не нравится твой голос. Ну, что ты выяснил?

— Я заеду за тобой в десять.

Я поставил вариться кофе, достал из холодильника масло, яйца и копченую ветчину, мелко нарезал репчатого и зеленого лука и подогрел молоко для Турбо, выжал сок из трех апельсинов, накрыл стол и приготовил яичницу-глазунью из двух яиц с ветчиной и обжаренным луком.

Когда яичница была готова, я посыпал ее зеленым луком. Кофе тем временем тоже сварился. Я долго сидел над тарелкой, но так и не притронулся к яичнице. Около десяти я выпил несколько глотков кофе и ушел, поставив яичницу перед Турбо.

Юдит сразу же вышла на мой звонок. Она была хороша в своем шерстяном пальто с высоким воротником, настолько хороша, насколько это возможно для женщины, переживающей горе.

Мы оставили машину у здания управления порта и пошли между железнодорожных путей и старых пакгаузов по дороге вдоль Рейна. Под серым сентябрьским небом царил воскресный покой. Трактора Джона Дира ^[119] стояли, как солдаты в строю в ожидании начала полевой мессы.

— Ну, рассказывай наконец!

— Фирнер ничего не говорил о моем столкновении с заводской охраной в четверг ночью?

— Нет. Мне кажется, он пронюхал, что я была с Петером.

Я начал со своего вчерашнего разговора с Кортеном, довольно подробно остановился на вопросе, действительно ли старик Шмальц стал последним звеном некой безупречно работающей иерархической цепочки, сам ли он возложил на себя безумную миссию спасения завода, или им цинично воспользовались как инструментом; не поскупился я и на детали убийства на мосту. Я дал ей понять, что между тем, что я знал, и тем, что можно доказать, зияет непреодолимая пропасть.

Юдит твердо шагала рядом со мной. Зябко подняв плечи, она левой рукой придерживала воротник пальто, защищаясь от северного ветра. Она слушала меня не перебивая. Но потом вдруг сказала с коротким смешком, поразившим меня сильнее, чем если бы она заплакала:

— Знаешь, Герхард, это так нелепо! Когда я просила тебя узнать правду, я думала, эта правда мне поможет. А теперь я чувствую себя еще беспомощнее, чем раньше.

Я завидовал однозначности ее печали. Моя печаль была проникнута ощущением бессилия, чувством вины, — потому что это я, хоть и невольно, обрек Мишке на смерть, — горьким сознанием того, что меня тоже использовали, и извращенной гордостью за то, что я смог так далеко продвинуться в расследовании. Грустно мне было и оттого, что это дело сначала связало нас с Юдит, а потом поставило в такие обстоятельства, что мы уже никогда не сможем чувствовать себя друг с другом легко и непринужденно.

— Ты пришлешь мне счет?

Она не поняла, что мою работу вызвался оплатить Кортен. Когда я ей это объяснил, она еще больше ушла в себя и сказала:

— Очень характерно для всей этой истории. Я бы не удивилась, если бы меня повысили и назначили секретаршей самого Кортена. До чего же мне все это противно!

Между складами № 17 и № 19 мы повернули налево и вышли прямо к Рейну. Напротив, на другом берегу, высилось многоэтажное здание управления РХЗ. Рейн, широкий и спокойный, медленно катил мимо свои тяжелые воды.

— Что же мне теперь делать?

Я не знал, что ей ответить. Если завтра она сможет как ни в чем не бывало положить перед Фирнером папку с бумагами на подпись, значит, как-нибудь приспособится к новой ситуации.

— Самое ужасное — это то, что Петер уже так далеко от меня. Я имею в виду внутреннюю связь. Дома я убрала подальше все, что напоминало о нем, потому что это было так больно! А теперь мне так холодно в этом моем расчищенном одиночестве.

Мы шли вдоль Рейна по течению. Она вдруг повернулась ко мне и, схватив за плащ, принялась трясти меня со словами:

— Но мы же не можем этого так оставить! Они не должны выйти сухими из воды! — Она описала правой рукой широкую дугу, охватившую весь завод.