Правосудие Зельба, стр. 30

Когда мы вечером встретились в «Баденских винных подвалах», Филипп сообщил мне, что у Мишке была четвертая группа крови. Значит, пятно на боку машины — не его кровь. И что из этого следует?

Филипп с аппетитом ел свою кровяную колбасу и рассказывал мне о пряниках в форме сердца, об операциях по пересадке сердца и о своей новой подружке, которая выбривает волосы на лобке в виде сердечка.

14

Давай немного пройдемся

Вчерашнее воскресенье я провел, занимаясь делом, на которое у меня нет заказчика. Для частного детектива это принципиально недопустимо.

Глядя сквозь тонированное стекло на Аугустен-анлаге, я дал себе слово отсчитать десять машин и решить наконец, как быть дальше. Десятой машиной был «фольксваген-жук». Я протиснулся за свой письменный стол, чтобы написать итоговый отчет для Юдит Бухендорфф. Конец должен иметь свою законную форму. Порядок есть порядок.

Я взял блокнот и карандаш и набросал основные тезисы. Что говорит против несчастного случая? С одной стороны, то, что мне рассказала Юдит, с другой — два громких удара, которые слышала мать Дины, и главное — рассказ самой Дины. Загадочный фургон был настолько острым фактом, что если бы я продолжил расследование, то первым делом принялся бы активно искать этот фургон и его водителя. Имел ли РХЗ какое-нибудь отношение к этому делу? Мишке, с какой бы то ни было целью, упорно собирал на него досье, и вполне вероятно, что это и есть тот «большой завод», на который работал Фред. Может, он и Мишке избил на Солдатском кладбище по поручению руководства завода? Потом у меня были еще следы крови на правом боку кабриолета Мишке. И наконец, стойкое чувство, что что-то тут не так, и разные обрывочные мысли последних дней. Юдит, Мишке и отвергнутый соперник? Еще одно внедрение Мишке в систему и убийство из мести? Или дорожно-транспортное происшествие с участием фургона, водитель которого скрылся с места трагедии? Я подумал о двух ударах — может, все-таки авария с участием третьего транспортного средства? А может, самоубийство? Мишке, запутавшись в этой ситуации и уже не видя выхода, покончил с собой?

Мне понадобилось немало времени, чтобы привести все эти наметки и заготовки к единому знаменателю. Почти столько же я просидел над вопросом, выписывать ли Юдит счет и на какую сумму. Я округлил получившееся число до тысячи марок и прибавил налог на добавленную стоимость. Потом, уже напечатав адрес на конверте, приклеив марку, вложив в конверт отчет вместе со счетом, заклеив его и надев плащ, чтобы опустить письмо в ближайший почтовый ящик, я опять сел и налил себе самбуки «с мухами».

Все шло наперекосяк. Мне будет не хватать этого дела, которое увлекло меня так, как это редко со мной случается. Мне будет не хватать Юдит — пора наконец себе в этом признаться.

Опустив письмо в ящик, я вернулся к делу Менке. Я позвонил в Национальный театр и договорился о встрече с заведующим балетной труппой. Потом позвонил в Объединение гейдельбергских страховых компаний и спросил, готовы ли они оплатить мне поездку в США. Два лучших друга и коллеги моего танцора-членовредителя, Йошка и Ханна, получили ангажемент на новый сезон в Питтсбурге (штат Пенсильвания) и уехали туда, а я еще никогда не был в США. Я выяснил, что родители Сергея Менке жили в Таубербишофсхайме. Его отец, капитан, служил там. Мать сказала мне по телефону, чтобы я приезжал к обеду. Капитан Менке всегда обедал дома. Еще я позвонил Филиппу и спросил, известны ли медицине случаи, когда люди сами ломали себе ногу, в частности дверцей машины. Он пообещал предложить эту проблему своей практикантке в качестве темы диссертации.

— Результат через три недели тебя устроит?

— Устроит, — ответил я.

Потом я отправился в Таубербишофсхайм. Времени у меня было достаточно, чтобы не спеша ехать по долине Неккара и выпить кофе в Аморбахе. Перед замком галдели школьники, ожидавшие экскурсии. Интересно, можно ли привить детям чувство прекрасного?

Господин Менке был смелый человек: он построил собственный дом, невзирая на опасность перевода в другой гарнизон. Он встретил меня в форме.

— Входите, господин Зельб. Времени у меня, правда, маловато, скоро нужно опять на службу.

Мы сели в гостиной. Хозяева открыли бутылку «Егермайстера», ^[96] но никто не пил.

Сергея звали, собственно, Зигфридом, и он, к большому огорчению матери, еще в шестнадцать лет покинул родительский дом. Между отцом и сыном произошел полный разрыв. Отец не смог простить своему спортивному сыну то, что тот, благодаря фиктивному повреждению позвоночника, отвертелся от службы в бундесвере. Его балетная карьера тоже не нашла одобрения в семье.

— Может, это и к лучшему, что он теперь не сможет танцевать, — сказала мать. — Когда я навещала его в больнице, он опять был такой, как раньше, — мой Зиги.

Я спросил, как у него с тех пор было с финансами. Мне ответили, что у него были какие-то друзья или подруги, которые его поддерживали материально. Тут господин Менке все-таки налил себе «Егермайстера».

— Я бы с удовольствием подкинула ему деньжат, от бабушкиного наследства. Но ты же был против! — с упреком сказала мать. — Это ты всегда давил на него и в конце концов выжил его из дома.

— Оставь, Элла! Господину Зельбу это не интересно. К тому же мне пора на службу. Я провожу вас, господин Зельб.

Он стоял в дверях и смотрел мне вслед, пока я не уехал.

На обратном пути я заехал в Адельсхайм. В ресторане гостиницы было полно народу. Несколько коммерсантов, учителя из интерната; за одним из столиков сидели трое мужчин — как мне показалось, судья, прокурор и защитник из адельхаймского участкового суда, которые продолжали свой процесс в непринужденной обстановке, без обременительного присутствия обвиняемых. Мне это было знакомо по моей прокурорской жизни.

В Мангейм я вернулся как раз в час пик, и пятьсот метров по Аугустен-анлаге я ехал двадцать минут. Я открыл дверь конторы.

— Герд! — услышал я и, обернувшись, увидел Юдит, которая шла ко мне через улицу сквозь поток стоящих в пробке машин. — Мы можем поговорить?

Я опять запер дверь.

— Давай немного пройдемся.

Мы прошли по Мольштрассе и вышли на Рихард-Вагнер-штрассе. Юдит не сразу заговорила.

— В субботу я погорячилась. Я и сейчас считаю, что ты должен был мне еще в среду рассказать обо всем. Но я понимаю, что тебе было нелегко. Мне очень жаль, что я вела себя с тобой как с человеком, которому нельзя доверять. Я действительно часто веду себя как истеричка, с тех пор как не стало Петера.

Я тоже ответил не сразу.

— Я сегодня утром отправил тебе отчет, вместе со счетом. Ты получишь его сегодня или завтра. Это было для меня тяжелое испытание. Мне как будто что-то вырвали из сердца — тебя, Петера Мишке, ясность обо мне самом, которую я постепенно начал обретать благодаря этому делу.

— Так значит, ты согласен продолжать расследование? Скажи в двух словах, что там написано в твоем отчете.

Тем временем мы дошли до Кунстхалле. ^[97] Упали первые капли дождя. Мы вошли внутрь, и пока бродили по залам, стены которых были увешаны картинами XIX века, я рассказывал о том, что мне удалось выяснить, излагал разные версии, делился своими предположениями и вопросами. Перед картиной Фейербаха ^[98] «Ифигения в Авлиде» она остановилась.

— Красивая картина! Ты знаешь сюжет?

— Если не ошибаюсь, Агамемнон, отец Ифигении, решил принести ее в жертву богине Артемиде, чтобы та послала ветер и греческий флот смог отплыть в Трою. Мне тоже нравится эта картина.

— Хотелось бы знать, кто эта женщина.

— Ты имеешь в виду, с кого он ее писал? Это Нанна, жена римского сапожника. Фейербах ее очень любил. Ради нее он бросил курить. А потом она сбежала от него и от своего мужа с каким-то англичанином.