Правосудие Зельба, стр. 28

На углу я его высадил, и он, слегка пошатываясь, взял курс на ближайшую пивную. В зеркале я еще видел машину Юдит.

Проехав по кольцу и обогнув водонапорную башню, я повернул на Аугустен-анлаге. Я ожидал, что за Национальным театром она моргнет мне на прощание фарами и поедет домой. Но она продолжала ехать за мной на Рихард-Вагнер-штрассе и до самого моего дома. Не выключая мотора, она ждала, пока я припаркуюсь.

Я вышел из машины, запер дверцы и направился к ней. Меня отделяли от нее всего семь шагов, и в эти семь шагов я вложил все свое мужское обаяние, накопленное за время упомянутой второй весны. Я склонился к ее окну, презрев опасность ревматизма, и указал рукой на свободное парковочное место.

— Я надеюсь, ты поднимешься на чашку чая?

11

Спасибо за чай

Пока я делал чай, Юдит ходила по кухне взад-вперед и курила. Она все еще была взволнована.

— Ничтожество! Какое ничтожество! — сказал она. — А как мне было страшно тогда на кладбище!

— Тогда он был не один. И признаться, если бы я не успел вовремя осадить его, мне тоже было бы страшно. Я думаю, Мишке был далеко не первым, кого он в своей жизни избил.

Мы взяли чай и перешли в гостиную. Я вспомнил о завтраке с Бригитой и порадовался, что это было не у меня и что грязная посуда не стоит в моей кухне.

— Я все еще не знаю, возьмусь ли за твое дело. Подумай сама, должен ли я за него браться. Я уже вел расследование по делу Петера Мишке — против него. И уличил его в том, что он влез в информационную систему РХЗ, то есть в своего рода краже со взломом.

И я рассказал ей все. Она слушала не перебивая. В ее взгляде я читал боль и осуждение.

— Я не принимаю осуждение в твоем взгляде. Я выполнял свою работу, а она заключается и в том, чтобы использовать людей, выставлять их в неприглядном свете, разоблачать их, даже если они тебе симпатичны…

— Ну и что дальше? Зачем же тогда эта страстная исповедь? Ты ведь, кажется, желаешь получить от меня индульгенцию?

— Ты — мой заказчик, — заговорил я, глядя в ее оскорбленное, неприязненное лицо. — А я привык, чтобы между мной и моими заказчиками была полная ясность. Ты, наверное, хочешь спросить, почему я не рассказал тебе эту историю сразу же… Я…

— Да, мне хотелось бы спросить об этом. Но, честно говоря, у меня нет ни малейшего желания выслушивать твои гладкие, трусливые, лживые объяснения. Спасибо за чай. — Она взяла свою сумочку и встала. — Сколько я должна вам за ваши труды? Пришлите мне счет.

Я тоже встал. Когда она в прихожей хотела открыть дверь, я убрал ее руку с дверной ручки.

— Ты для меня очень много значишь. И твое желание узнать правду о гибели Мишке пока еще не исполнилось. Не уходи так!

Пока я говорил, она не отнимала руку, которую я держал в своей ладони. Теперь она высвободила ее и молча вышла.

Я запер дверь на ключ. Потом достал из холодильника банку с маслинами и отправился на балкон. Светило солнце; Турбо, вернувшийся из очередного рейда по крышам, устроился у меня на коленях, громко мурлыча. Причиной этого проявления нежности были маслины. Я дал ему несколько штук. Внизу Юдит завела двигатель. Мотор взревел, но тут же заглох. Может, она сейчас вернется? Через несколько секунд она опять завела машину и уехала.

Заставив себя не думать о том, правильно ли я себя вел, я сосредоточился на маслинах. Это были замечательные маслины, черные, греческие, со вкусом мускуса, дыма и земли.

Просидев около часа на балконе, я вернулся на кухню и приготовил масло с зеленым сыром для улиток на после концерта. Было уже пять часов. Я позвонил Бригите и отсчитал десять гудков, прежде чем положить трубку. Гладя рубашку, я слушал «Валли» ^[89] в предвкушении Вильгельмины Фернандес. Потом я принес из подвала несколько бутылок эльзасского рислинга и поставил их в холодильник.

12

Заяц и ёж

Концерт проходил в Зале Моцарта. Наши места были в шестом ряду слева, так что можно было не волноваться, что дирижер будет заслонять певицу. Я окинул взглядом зрительный зал. Публика была смешанная — приятное сочетание разных категорий зрителей, от пожилых дам и кавалеров до детей и подростков, которым больше подошел бы какой-нибудь рок-концерт. Бабс, Рёзхен и Георг явились в каком-то странном настроении: мама с дочерью все время шушукались и хихикали, а Георг выпячивал грудь и напускал на себя важный вид. Сев между Бабс и Рёзхен, я похлопал одну по левой, а другую по правой коленке.

— Дядя Герд, я думала, ты сам приведешь себе женщину, чтобы похлопывать ее по разным местам. — Рёзхен брезгливо взяла мою руку двумя пальцами и сбросила ее со своей коленки. Ее рука была в черной кружевной мите?нке. ^[90] Жест был уничтожающим.

— Ах, Рёзхен, Рёзхен! Когда ты была маленькой девочкой и я спас тебя от индейцев и ты сидела у меня на левой руке, а в правой я держал кольт, ты так со мной не разговаривала.

— Индейцев больше нет, дядя Герд.

Что стало с той милой девочкой, которую я знал когда-то? Я посмотрел на нее сбоку — постмодерновая прическа, серьга в виде серебряного кукиша, плосковатое лицо, как у матери, и слишком маленький, все еще детский ротик.

Дирижер, по виду настоящий мафиозо, маленький, жирный, склонил перед нами свою завитую голову, взмахнул палочкой, и оркестр заиграл попурри из «Джанни Скикки». ^[91] Этот «мафиозо» был мастер своего дела. Скупыми движениями изящной палочки он извлекал из огромного оркестра нежнейшие звуки.

В его пользу говорило и то, что за литавры он усадил милейшую, одетую во фрак и брюки, маленькую литавристку. Я даже подумал, не подождать ли мне ее после концерта у служебного выхода и не предложить ли ей поднести до дома ее литавры.

Потом вышла Вильгельмина. С тех пор как она снялась в «Диве», она слегка располнела, но по-прежнему была восхитительна в своем усыпанном стразами вечернем платье. Больше всего мне понравилась ария Валли. Ею концерт и закончился, ею дива окончательно покорила публику. Это было приятное чувство — видеть, как дружно аплодируют и стар и млад. После двух с трудом выбитых номеров на бис, во время которых маленькая литавристка еще раз виртуозно заставила мое сердце барабанить с ней в унисон, мы, окрыленные, вышли в ночь.

— Пойдем еще куда-нибудь? — спросил Георг.

— Если хотите, пойдем ко мне. Могу предложить улиток и холодный рислинг.

Бабс просияла. Рёзхен заныла:

— Тащиться туда пешком?..

— Вы можете ехать на моей машине, — предложил Георг, — а мы с дядей Гердом пройдемся пешком.

Георг — серьезный молодой человек. По дороге он рассказывал мне о своей учебе на третьем курсе юридического факультета, о зачетах, об уголовном деле, над котором он сейчас корпел. Уголовное право в области защиты окружающей среды — это звучало интригующе, но было, в сущности, не чем иным, как одной из юридических форм все тех же проблем виновности или причастности, подстрекательства и пособничества, которые мне точно так же могли достаться сорок лет назад в мои студенческие годы на экзамене или зачете. Интересно, это юристы начисто лишены фантазии или такова действительность?

Бабс и Рёзхен ждали перед домом. Когда я открыл дверь в подъезд, оказалось, что света на лестнице нет. Мы в потемках, на ощупь, спотыкаясь и чертыхаясь, с грохотом и хохотом, полезли наверх, и Рёзхен, боявшаяся темноты, очень трогательно присмирела.

Получился очень милый вечер. Улитки всем понравились, вино тоже. Мой фокус удался на славу: когда я, вынув из внутреннего кармана пиджака маленький диктофон, с помощью которого могу делать довольно хорошие записи через крохотный микрофон, прикрепленный к лацкану, сунул кассету в свой музыкальный центр, Рёзхен сразу же узнала музыку. Георг понял, в чем дело, когда зазвучала ария Валли. Бабс вопросительно смотрела на нас.