Правосудие Зельба, стр. 10

До этого мы ехали молча. Фрау Бухендорфф вела машину быстро, сосредоточив все внимание на дороге. Теперь она закурила.

— Голубая Адриатика… Когда я была маленькая, мы иногда ездили туда на нашем «опеле-олимпии». Ячменный кофе из термоса, холодные отбивные котлеты и ванильный пудинг в стеклянной банке… Мой старший брат уже считал себя взрослым, разъезжал на собственной «виктории-аванти», у него была уже какая-то своя жизнь. Тогда появилась мода — вечером, перед сном, ездить купаться. Сегодня мне все это кажется идиллией, а тогда, в детстве, эти поездки были сплошное мучение.

Тем временем мы подъехали к моему дому, но мне хотелось еще хоть немного продлить эту сладкую муку охватившей нас обоих ностальгии.

— Почему мучение?

— Мой отец хотел научить меня плавать, а с терпением у него было плохо. Боже, сколько я наглоталась воды на этих уроках плавания!

Я поблагодарил ее за то, что она подвезла меня.

— Это была очень приятная поездка под ночным небом.

— Спокойной ночи, господин Зельб.

11

Жуткая история

Хорошая погода ушла, подарив нам на прощание ослепительно-солнечный день. Мы с моим другом Эберхардом устроили пикник у Фойденхаймского шлюза и явно переоценили свои силы. Эберхард прихватил с собой деревянный ящичек с тремя бутылками довольно приличного бордо, и, открыв «на десерт» еще и «Форстер Бишофсгартен» с РХЗ, мы совершили роковую ошибку.

В понедельник я проснулся с жестокой головной болью. Кроме того, разыгравшийся от дождя ревматизм впился мне в поясницу и в бедра. Может, я именно поэтому неправильно повел себя с Шнайдером. Он вновь вышел на работу. Не под конвоем заводской охраны, а сам по себе. Я нашел его в лаборатории одного из коллег — его собственная сгорела во время аварии.

Он стоял, склонившись к холодильнику, и обернулся, когда я вошел. Это был высокий худой мужчина. Он нерешительным жестом предложил мне сесть на лабораторный табурет, а сам остался стоять со скрещенными на груди руками. У него было серое лицо, а пальцы левой руки пожелтели от никотина. Безукоризненно чистый белый халат должен был скрывать распад личности. Но этот человек дошел до предела. Если он был игрок, то проигравший и потерявший последнюю надежду. Один из тех, что в пятницу заполняют билет лото, а в субботу даже не смотрят, выиграли ли они.

— Я знаю, о чем вы хотите говорить со мной, господин Зельб, но мне нечего вам сказать.

— Где вы были в день аварии? Это-то вы должны знать? И куда вы потом исчезли?

— У меня, к сожалению, проблемы со здоровьем, и в последние дни я себя плохо чувствовал. А авария меня окончательно добила — пожар уничтожил важные документы.

— Но это же не ответ на мой вопрос.

— Что вам от меня нужно? Оставьте меня в покое!

В самом деле, что мне от него было нужно? Я не видел в нем гениального вымогателя. Эту руину я не мог представить себе даже в роли орудия, которым воспользовался кто-нибудь, не имеющий отношения к заводу. Но это еще ничего не значило, в моей практике всякое бывало. К тому же этот Шнайдер чего-то не договаривал, а зацепок у меня было не так уж много. На свою и на мою беду, он попал в списки подозреваемых. А тут еще мои муки похмелья и ревматизм и этот плаксиво-обиженный тон Шнайдера, который действовал мне на нервы. Если я уже не в состоянии справиться даже с таким типом, значит, мне пора на пенсию. Я собрался с силами и опять пошел в атаку:

— Господин Шнайдер, речь идет о расследовании актов саботажа, в результате которых завод понес миллионные убытки, и о предотвращении дальнейших угроз. До сих пор мне все охотно оказывали всяческое содействие. И ваше нежелание помочь мне, скажу вам прямо, наводит на подозрения. Тем более что в вашей биографии имеются криминальные страницы.

— Играть я бросил несколько лет назад. — Он закурил сигарету. Руки его дрожали. Курил он торопливо, мелкими затяжками. — Но если это вас интересует, пожалуйста: я был дома, лежал в постели. А телефон мы по выходным часто отключаем.

— Господин Шнайдер, сотрудники заводской службы охраны были у вас дома и никого не застали.

— Вы ведь все равно мне не верите. Поэтому я вообще больше ничего говорить не буду.

Такое мне приходилось слышать не раз. Иногда полезно было убедить собеседника в том, что ты ему веришь, какую бы чушь он тебе ни рассказывал. Иногда мне удавалось прикоснуться к боли, спрятанной под какой-нибудь нелепой, детской реакцией, так что она сама прорывалась наружу. Сегодня я был не способен ни на то, ни на другое. У меня пропало желание продолжать этот разговор.

— Хорошо, значит, нам придется продолжить наш разговор в присутствии службы охраны и вашего начальника. Мне бы хотелось избавить вас от этого. Но если вы до вечера не изъявите желания пойти мне навстречу… Вот моя визитная карточка.

Не дожидаясь его реакции, я вышел из комнаты. Несколько минут я стоял под козырьком на крыльце, смотрел на дождь и курил. «Интересно, на берегах Афтона ^[36] сейчас тоже идет дождь?» — подумал я. Я не знал, что делать дальше. Вспомнив, что эти парни из заводской охраны и вычислительного центра расставили свои ловушки, я решил посмотреть, как выглядят их «сети», и отправился в вычислительный центр. Эльмюллера на месте не оказалось. Один из его сотрудников по фамилии Таузендмильх, с бейджиком на груди, показал мне на мониторе извещение пользователей о ложной базе данных.

— Распечатать вам? Это секундное дело.

Я взял распечатку и пошел в кабинет Фирнера. Но ни Фирнера, ни фрау Бухендорфф на месте не оказалось. Какая-то секретарша принялась рассказывать мне что-то про кактусы. Я почувствовал, что на сегодня с меня хватит, и покинул завод.

Будь я моложе, я бы, несмотря на дождь, съездил на Адриатику, искупался и выветрил остатки хмеля. Если бы я мог хотя бы сесть за руль, я бы, наверное, так и сделал, несмотря на возраст. Но я все еще не мог водить машину из-за своей руки. Вахтер, тот самый, что дежурил в день аварии, вызвал мне такси.

— Это же вы, кажись, в пятницу привели сюда шмальцевского мальчишку, верно? Вы — Зельб? У меня тут для вас кое-что есть.

Он пошарил под своим сигнальным пультом, достал оттуда небольшой пакет и важно вручил мне его:

— Тут пирог. Сюрприз, короче! Фрау Шмальц испекла.

Я сел в такси и поехал в бассейн Хершельбад. Но в сауне был женский день. Тогда я велел таксисту отвезти меня в «Розенгартен», где я был завсегдатаем, и заказал сальтимбокка алла романа. ^[37] После обеда я пошел в кино.

Первый послеобеденный сеанс имеет свою особую прелесть, независимо от того, что показывают. Публика обычно состоит из бездомных бродяг, тринадцатилетних подростков и разочарованных в жизни интеллигентов. Раньше, когда еще многие школьники должны были ездить на занятия из окрестных деревень и дальних пригородов, они тоже были частыми посетителями дневных сеансов. Скороспелые подростки раньше приходили на дневные сеансы целоваться. Моя знакомая, Бабс, директриса реальной школы, говорила мне, что теперь учащиеся целуются прямо в школе и к часу дня обычно уже успевают удовлетворить эту потребность.

На этот раз мне не повезло с выбором зала, которых в этом кинотеатре семь, и мне пришлось смотреть «Оn Golden Pond». ^[38] Все артисты, исполнявшие главные роли, мне понравились, но когда фильм кончился, я лишний раз порадовался, что у меня нет ни жены, ни дочери, ни маленького выродка-внука.

По пути домой я заглянул в свою контору. Там меня ждало известие о том, что Шнайдер повесился. Фрау Бухендорфф наговорила мне все это сугубо деловым тоном на автоответчик и просила немедленно перезвонить.

Я налил себе рюмку самбуки. ^[39]