Возвращение, стр. 43

— Неужели мой будущий муж — обыватель? Ты вполне был бы доволен, если бы мы каждый вечер сидели дома, читали, слушали музыку, смотрели телевизор, разговаривали обо всем и иногда гуляли вместе вдоль реки.

Она заливалась смехом, и я смеялся в ответ:

— Мы могли бы гулять и у подножия горы.

Если бы она только пожелала, я бы каждый вечер ходил с ней в кино, в театр или на концерт или отправлялся бы с ней к друзьям. Я наслаждался не домашней жизнью, я наслаждался заведенным ходом нашей любви. Когда я жил вместе с мамой, наш быт был прекрасно организован и отлично налажен, но это был холодный порядок. И когда я жил один, у меня все шло по заведенному порядку: если перегорала лампочка, наготове всегда лежала запасная, в холодильнике всегда были продукты, если ломались какие-то приборы, я сразу относил их в ремонт, у меня не бывало такого, чтобы я надевал мятый костюм или несвежую сорочку, и я всегда работал так собранно, что, даже запланировав на день очень много дел, к вечеру успевал переделать все, что было намечено. Хотя я любил точный порядок, хотя годы жизни с Вероникой и Максом дались мне тяжело из-за их неорганизованности, я при всей упорядоченности своего рабочего дня никогда не чувствовал вечером настоящей удовлетворенности. Всегда остался какой-то холодок в душе. Только те недели, когда у меня жил Макс, а также каникулы, которые я проводил у бабушки с дедушкой, соединяли в себе и то и другое — и заведенный порядок, и человеческое тепло. А вот теперь я обрел заведенный порядок любви — для меня ничего лучшего и быть не могло!

Однако через некоторое время счастье, обретенное в заведенном порядке жизни с Барбарой, обострило мое разочарование, связанное с заведенным порядком работы в издательстве. Там я был несчастен. Я каждое утро заставлял себя отправляться на работу, садиться за письменный стол, читать полученные письма и отвечать на них, редактировать рукописи. Хуже самой рутины было сознание, что в ней не предвидится никаких перемен.

И вот изменения наступили. Все произошло иначе, чем я себе воображал. Порядка моей работы это не изменило, но привело к тому, что мне пришлось распрощаться с издательством. Эти перемены изменили всю мою жизнь.

Все изменилось благодаря самому обыденному из обыденных событий в жизни редактора: в издательство пришла заявка на новую публикацию. К письму была приложена не рукопись, а книга, что тоже было вполне привычным делом; так всегда бывает с английскими книгами, еще не переведенными на немецкий язык. Поскольку замысел серии для подобных книг был уже окончательно похоронен, я не стал серьезно заниматься этой заявкой. Секретарша написала стандартный ответ. А вот книгу она положила мне на стол.

Так она и лежала на моем письменном столе. Книга вышла в кембриджском университетском издательстве, в твердом переплете и суперобложке. На суперобложке я увидел выполненное в голубоватых тонах изображение античного корабля с надутыми парусами и опущенными в воду веслами. Имя автора, название книги и издательство были набраны темно-синим шрифтом. Я прочитал название: «The Odyssey of Law». Имя автора было Джон де Баур.

14

К книге была приложена рецензия из «Нью-Йорк таймc», в которой содержались и сведения об авторе. Автор, по профессии юрист, слишком революционных взглядов, чтобы сделать карьеру в одной из знаменитых школ права, но достаточно известный, чтобы преподавать в Колумбийском университете, правда не на юридическом факультете, а на кафедре политических наук, — ученик Лео Штрауса ^[28] и Поля де Мана, ^[29] он стал основателем деконструктивистской теории права. Долгое время он пропагандировал свои теории не столько через печать, сколько через публичные выступления. Его вторничные семинары стали легендой. Книга «Одиссея права» — его первая публикация после книги «Руссо в опере», в которой он предложил новаторскую интерпретацию философского творчества Руссо, связав его с композиторскими программами ранних опер. Я не мог представить себе, что такое «деконструктивистская теория права», не слышал ни о Штраусе, ни о де Мане и не знал, что Руссо сочинял оперы. Я раскрыл книгу.

Во вступлении речь шла не о юриспруденции, а о гомеровской «Одиссее». Она характеризовалась как прообраз всех историй о возвращении. До самого возвращения Одиссей остается верен себе во всех приключениях, блужданиях и ошибках, неудачах и удачах. Дома его ждет противоборство с наглыми недругами, однако одновременно и верная любовь, и в придачу оружие, с помощью которого он побеждает врагов, чтобы обрести счастье в любви.

Я перелистнул несколько страниц и наткнулся на отдельные фрагменты, посвященные истории права. Речь шла о мифологическом и эпическом, магическом и рациональном праве, о карающей и награждающей справедливости, о законной власти, коллективной пользе и личном счастье как целях, преследуемых правом. В одной главе речь шла о круговороте права, о больших многовековых циклах, на протяжении которых право служит то одной цели, то другой, а в конце снова возвращается к первой, и о малых циклах, на протяжении которых нити права постоянно сплетаются в единую, однако при этом сотканное полотно вновь распускается, как покров Пенелопы. Те социумы, которые раз за разом не распускали правовую ткань, а вплетали в нее все новые нити, в конце концов погибали под ее тяжестью.

Затем я натолкнулся на главу о роли истинной лжи, просвещения и идеологии в праве. Очень часто истина выступает в виде лжи, а ложь — в виде истины, просвещение же, разрушая одну идеологию и одно мировоззрение, всего лишь освобождает место для другой идеологии. Это не значит, что не существует ни правды, ни лжи. Это означает, что мы творим правду и ложь и несем личную ответственность за то, что истинно, а что ложно. Мы несем личную ответственность и за суждения о том, что есть добро и что есть зло, и за то, что позволяем злу свободно разгуливать по свету или же ставим его на службу добру. Здесь имеется в виду совсем не то, что мы должны принимать честное решение. Де Баур презрительно относится к требованию интеллектуальной честности. Ибо честность, связанная с принятием решения, не имеющего последствий, бесполезна, а при принятии решения, имеющего последствия, ее недостаточно. Решение поставить зло на службу добру предполагает готовность взять на себя зло. Я многого не понял, потому что читал слишком бегло и не мог сконцентрироваться, потому что был несведущ в тех теориях и спорах, которые были связаны с этими вопросами. Однако я понял, что снова столкнулся здесь с железным правилом. Ведь готовность стать мишенью зла как оправдание того, чтобы использовать орудие зла, — это как раз и было железным правилом.

В одной из глав мне попался пересказ знаменитой истории из двадцать четвертой книги «Илиады». Когда Ахилл убил Гектора, старец Приам, царь троянцев и отец Гектора, приходит в лагерь греков и просит Ахилла выдать ему тело сына. Ахилл, обычно неумолимый и беспощадный, пожалел старца и, выдав ему тело, пытается его утешить. Зевс, говорит он, держит на пороге своего дома два сосуда, один наполнен добром, а другой — злом, и кому он воздаст из сосуда со злом, того погубит. Кто же получает от Зевса из обоих сосудов, тому выпадает то счастливый, то злой жребий. Этот образ двух сосудов де Баур обнаруживает затем у Платона. В его «Политейе» Сократ говорит о добре и зле и рассуждает о том, действительно ли у Зевса два сосуда или же только один — сосуд с добром. Сократ дословно цитирует отрывок из «Илиады», однако допускает одну ошибку. Он говорит, что гибнет не тот, кому достается сосуд со злом, а тот, кто черпает только из одного сосуда: стало быть, того, кому Зевс зачерпывает не из двух сосудов, а только из одного — не важно, зло там или добро, — преследует на благословенной земле беда, терзающая душу. Де Баур в этой трактовке усматривает своеобразный философский переворот. В отличие от религии, философия исходит из равенства добра и зла. Добро без зла столь же несообразно человеческой природе, как и зло без добра.