Возвращение, стр. 35

— Уважаемый коллега Дебауер, мы будем рады, если вы в декабре сможете прочитать у нас лекции и провести семинар по конституционному праву Федеративной Республики Германии.

Так с декабря для меня начались новые будни. По понедельникам и вторникам я вел занятия в Берлине, остальные дни недели работал в издательстве. Один день в неделю я брал в счет отпуска, а другой день издательство предоставило мне в качестве своего вклада в дело объединения Германии. Поначалу я готовился к занятиям дома, а в понедельник ранним рейсом летел в Берлин. Однако затем я стал вылетать в пятницу вечером, а книги, необходимые для подготовки, брал с собой. Я жил в университетской гостинице, расположенной в кирпичном здании, построенном на рубеже веков, и во дворе, куда выходили окна моей комнаты, днем и ночью было тихо, словно все люди, которые жили или работали за окнами других домов, спали заколдованным сном. Иногда я мысленно представлял себе: в лаборатории, которая, судя по всему, занимала тот же этаж в доме напротив, храпят химики, уснувшие рядом с шипящими бунзеновскими горелками, этажом выше, в отделе кадров, уронив голову на стол, спят сотрудники, в квартире слева в кресле, уткнув подбородок в грудь, спит, выронив из разжавшейся ладони пивную бутылку, отец семейства, а возле кухонной плиты, притулившись к стене, спит его жена.

Завтракал я в ресторане гостиницы, расположенной через два квартала. Взяв тарелку, я шел к стойке самообслуживания, брал булочку, немножко колбасы, немножко сыра, масло и джем, показывал наполненную тарелку официанту, и тот говорил мне, сколько я должен заплатить: семьдесят три пфеннига, девяносто семь пфеннигов, ну а если я уж совсем решил шиковать, то одну марку тридцать шесть пфеннигов.

На первое вторничное занятие пришел и доктор Рёмер. Накануне вечером он постучал ко мне в дверь, представился и начал со мной беседу, во время которой я то и дело попадал впросак. Когда я отговорился тем, что мне нужно еще готовиться к лекции, он предложил позавтракать вместе.

Он считал, что показывать официанту взятую на завтрак еду, чтобы тот подсчитывал, сколько тебе надо заплатить, дело унизительное. «Это мелочно, тебя возмутительным образом подозревают, что ты слишком много положил на тарелку, это потворствует развитию мелочной опеки и тотального контроля. Официант, должно быть, работает на госбезопасность». Потом он язвительно произнес:

— Разве Маркс не обещал, что от каждого по способностям, а каждому по потребностям?

Когда я пробормотал что-то в защиту правил самообслуживания, установленных в гостинице, он воспринял это как попытку защитить госбезопасность. Он написал докторскую диссертацию о национал-социалистической трактовке гражданского права и обнаружил в ней много общего с социалистической трактовкой. Трусость судей и профессоров, которые в Третьем рейхе ради карьеры подминали закон и право, похожа на трусость судей и профессоров в ГДР. Мужество и сила к сопротивлению требовались и там, и здесь. Он взял меня за локоть.

— Нам нельзя повторять ошибку, которую сделали наши родители. Мы должны сопротивляться, ведь если мы не сумеем усвоить урок истории, то, значит, вся история была лишь бессмысленной и бесцельной бойней.

Он сжал мой локоть.

— В этом я вижу нашу историческую задачу. Для этого мы с вами здесь.

Я впервые внимательно пригляделся к нему, увидел его круглое, доброжелательное, довольное лицо, пухлые руки, упитанное тело. Не знаю, что меня так раздражало в его словах. Знаю только, что он был мне неприятен, что мне неприятно, как он выглядит, как сидит, как держит меня зачем-то за руку.

— Сопротивляться? Вы хотите оказать сопротивление официанту?

Я сказал это не для того, чтобы его оттолкнуть. Однако когда он молча встал и ушел, я с радостью заплатил шестьдесят пфеннигов за его кофе и восемьдесят два пфеннига за булочку, сыр и масло, которые он съел.

Поначалу на моих лекциях присутствовало тридцать-сорок студентов, однако от лекции к лекции слушателей становилось все больше. Их привлекало вовсе не то, что я был хорошим лектором. С каждой новой неделей всем становилось все более ясно, что ГДР приходит конец и что произойдет объединение, присоединение к ФРГ. Все студенты были офицерами национальной народной армии, а все студентки работали на производстве; это были уже состоявшиеся молодые люди, многие из них семейные, преданные ГДР и твердо рассчитывавшие стать судьями, прокурорами или адвокатами. Перестраиваться они стали без особой радости, но делали это энергично; они изучали новое право, как иностранный язык, язык страны, в которую их занесло не по своей воле, а по профессиональной необходимости. Они не задавали вопросов и не высказывали своих мнений ни на лекциях, ни на семинарских занятиях, а к моим вопросам относились как к чему-то ненужному, отвлекающему от цели. Когда я давал им задание подготовить критический анализ некоторых судебных решений или статей закона, они ограничивались самым кратким и скупым их пересказом. Однажды я услышал, как один из студентов тихо, ни к кому не обращаясь, сказал по поводу моего доклада: «Он и сам-то этому не верит», и я попытался завязать с ним на эту тему разговор. Я понял, что студента раздражает не то, что я не верю в те вещи, о которых говорю, а то, что я хочу заставить их поверить, будто я верю в то, что говорю.

Отношения с коллегами на факультете тоже менялись с каждой неделей. Если вначале, при первом знакомстве, они относились ко мне как к соискателю на должность, который должен быть счастлив, если его примут, то затем они все больше видели во мне посланца нового мира, который ворвался в их старый мир, чтобы изменить или разрушить его. Я столкнулся и с отчетливо выраженным неприятием, и с холодной вежливостью, и с насмешливым любопытством, и с деловитой заинтересованностью в обмене мнениями о наших разных мирах, и с неподдельной радостью, связанной с ожиданием нашего совместного будущего, и с мужеством, и со страхом по поводу грядущих проблем.

Одна из преподавательниц пригласила меня на партийное собрание факультета. Горбачев как раз недавно выступил с новой речью, предстояло ее обсуждение. Председатель собрания, на котором присутствовало двадцать-тридцать человек, в коротком вступлении обрисовав тему и предмет обсуждения, призвал собравшихся высказываться и огляделся вокруг.

За окном стоял серый берлинский денек, в четыре часа пополудни на улице уже темнело, а помещение, где проходило собрание, служившее одновременно кабинетом декана, было слабо освещено одной лишь настольной лампой. И в этом помещении, как во всех домах в Восточном Берлине, было слишком жарко натоплено, и во время затянувшейся паузы, последовавшей за словами председателя, я увидел, как тяжелеют веки у собравшихся, и тоже стал бороться с одолевавшей меня усталостью и сонливостью. И тут встал и заговорил какой-то человек, которого я не знал. Сначала я слушал его с безразличием, потом с восхищением. Он говорил, но говорил ни о чем. Его речь была структурирована, фразы были хорошо построены от начала до конца и удачно связывались друг с другом, цитаты из Маркса и Ленина были вполне уместны, и все, о чем он вспоминал и над чем предлагал подумать, звучало так, словно имело глубокое содержание. Однако он не выдвинул ни одного тезиса, не сформулировал ни одной мысли, ни за, ни против. В своей речи он не высказал ни одного утверждения или суждения, за которое можно было бы уцепиться, из-за которого он мог бы попасть под огонь критики и которое вынудило бы его затем выступить с самокритикой. Это была та разновидность речи, которая, подчиняясь своим специфическим законам, часто выступала в неумелой, дилетантской форме, здесь же она была поднята на уровень искусства. Но искусства какого-то абсурдистского. Если оно исчезнет вместе с миром, который его породил, я по нему не заплачу. Хотя мне было грустно думать, что искусство может так вот запросто исчезнуть.

Вернувшись домой однажды вечером, я обнаружил письмо из Восточного Берлина. Мне писала некая Роза Хабе, недавно прочитавшая мое объявление. Газетная страница, где оно было напечатано, случайно оказалась в посылке от ее подруги из Западной Германии. Интересуюсь ли я по-прежнему судьбой Фолькера Фонландена?