Возвращение, стр. 15

Я навещал ее раз в месяц, иногда мы встречались в городе, чтобы вместе пойти в кино или поужинать, — это были легкие и скучноватые встречи. Мать обходилась со мной не то чтобы без особой душевности, но как-то очень сдержанно. Она вообще была сдержанной, а по отношению ко мне она эту сдержанность подчеркивала, потому что хотела добавить к моему воспитанию немножко мужского начала. Ей были чужды нежность, доверительность, умение грустить о том, что довелось пережить, или о том, что упущено, чужда всякая нерешительность и неопределенность. А может, она все эти чувства так долго и глубоко прятала в себе, что они больше не пытались выйти наружу. Мы рассказывали друг другу о событиях своей жизни, не особенно их комментируя. Ко мне она продолжала относиться со строгостью, но свои упреки облекала в приличествующую случаю вопросительную формулу: «Ты еще вспоминаешь о своей докторской диссертации? Ты еще встречаешься с той женщиной, с которой меня тогда познакомил?»

Иногда я привозил с собой все необходимые продукты и готовил еду. Мать не любила и не умела готовить. Я вырос, питаясь хлебом, бутербродами и разогретыми готовыми блюдами. Она редко бывала такой открытой и воодушевленной, такой по-девически оживленной, как в тех случаях, когда я возился на кухне у плиты, накрывал на стол, а она рядом со мной занималась чем-нибудь необязательным или потягивала шампанское из бокала. Запретные темы оставались запретными: об отце, о ее отношениях с ним, о ее связях с другими мужчинами и с ее шефом она и в такие вечера ничего не рассказывала.

Зато она рассказывала о своем детстве, о том, как после бегства от русских начинала все заново, как мешочничала по крестьянским дворам в окрестностях, о продуктовых пакетах с американской помощью, о том, как собирала крапиву и варила ее.

— Ты варила крапиву?

— Да, представь себе.

— А меня ты с собой брала, когда мешочничала?

— Да, тогда я была маленькой храброй светловолосой женщиной с ребенком на руках. Ты рано стал зарабатывать деньги.

Я расспрашивал ее о «Романах для удовольствия и приятного развлечения». Насколько мне известно, она никогда не ездила со мной к бабушке и дедушке, и без меня тоже туда не ездила. Помню, я еще в детстве приставал к ней с расспросами, пока она мне не объяснила: дедушка и бабушка не могут ей простить, что их сын полюбил ее и женился на ней и поэтому остался в Германии и погиб, и хотя она понимает горе дедушки и бабушки, но не видит причин, почему ей надо каждый раз нарываться на эти несправедливые упреки. Я скрепя сердце, но с гордым видом сказал ей тогда, что в этом случае я тоже к ним больше не поеду. Нет, расставила она все точки над «i», мне ведь, в отличие от нее, не приходится от этого страдать. «И не вздумай обижаться на дедушку и бабушку. Они тебя любят, и ты их тоже. Они хорошие люди. Вот только с горем своим никак не могут справиться».

— Ты помнишь ту романную серию, которую дедушка с бабушкой издавали после войны? Ты когда-нибудь рекомендовала им кого-то из авторов? Ну, там, друзей или знакомых, которые писали романы?

— Ты ведь сам знаешь, у меня с бабушкой и дедушкой отношения ограничивались только самым необходимым. Я у них узнавала, когда твой поезд прибудет к ним, когда ты вернешься от них домой, сколько времени ты у них пробудешь. Никаких авторов я им не рекомендовала.

— А тебе знаком дом из красного песчаника по адресу: Кляйнмайерштрассе, 38, неподалеку от Фридрихсплац, рядом с церковью Иисуса?

— Это что, допрос? Позволено мне будет узнать, в чем меня обвиняют?

— Это не допрос. Я просто пытаюсь кое-что выяснить об одном из романов, вышедших в этой серии.

Я рассказал ей о том, что читал много лет назад и что снова прочел совсем недавно, рассказал о приключениях Карла и о том, как я обнаружил этот дом.

— Автор, вероятно, жил в этих краях!

— Тебе что, нечем больше заняться?

— Ты о моей диссертации? Знаешь, мама, я не стану ее дописывать. Ты и представить себе не можешь, как я рад, что от нее отделался. Иногда я с удовольствием размышляю о той или иной проблеме. А вот закончить диссертацию — нет, мне важнее узнать о том, чем закончилась история этого Карла.

— Есть с десяток вариантов концовки подобной истории. Ты и представить себе не можешь, какую бездну историй о тех, кто вернулся домой, рассказывали и печатали после войны. Был даже такой жанр — романы о солдатах, вернувшихся с войны, как, к примеру, жанр любовного и военного романа.

— Расскажешь мне какой-нибудь вариант?

Она задумалась. Ей потребовалось время, чтобы поразмыслить как следует. Потом она сказала:

— Она остается с другим. Ей сообщили, что Карл погиб, и она горевала о нем, а потом встретила другого человека и полюбила его. Карл сохраняет спокойствие, когда она ему об этом говорит. А потом он требует от нее и от того, другого, чтобы они поклялись жизнью своих дочерей, что никогда и никому не расскажут о том, что он жив. Она удивляется, он настаивает на своем, и она дает такую клятву, а вслед за ней клянется и тот, другой мужчина. И Карл уходит навсегда.

«Неужели тебе нечем больше заняться?» Мать умела пробудить во мне угрызения совести. Это был ее способ воспитания, с помощью которого она добилась, что я хорошо учился, и позаботилась о том, чтобы я примерно выполнял свои обязанности по дому и в саду, аккуратно разносил журналы и был вежлив со своими друзьями и знакомыми. Привилегию учиться в школе, жить в красивом доме с прекрасным садом, иметь деньги на все необходимое, а также на кое-какие излишества, наслаждаться дружбой приятелей и любовью матери — все это нужно было еще заслужить. И заслуживать это следовало охотно и радостно; решение конфликта между долгом и желанием заключалось, по мнению моей матери, в том, чтобы выполнение долга стало для меня желанной обязанностью.

Повзрослев, я стал над этим смеяться. Я думал, что я от этого избавился, когда с легким и радостным сердцем отказался от завершения докторской диссертации. Однако стоило матери задать свой вопрос-упрек, как угрызения совести снова дали о себе знать с прежней силой, причем, как и раньше, для этого даже не потребовалось повода в виде дурного поступка. Меня опять мучила совесть, хотя я не знал за собой никакой вины.

Однако кто ищет, тот всегда найдет. В калифорнийском раю я принял решение оставаться для моей бывшей подруги и для ее сына добрым другом, коли они в этом нуждались. Выполнить это решение мне так и не удалось. А ведь это было похвальное решение, и моей сумасбродной подруге Веронике нужен был хороший друг, а ее сын Макс, о котором его родной отец никогда не заботился прежде и не заботится теперь, за восемь лет проживания со мной под одной крышей привязался ко мне больше, чем к кому-либо еще, и мне удалось отговорить его от многих глупостей. Я не хотел, чтобы Макс расплачивался за то, что я не хочу встречаться с мужчиной, с которым Вероника закрутила роман перед тем, как мы с ней расстались.

Встретился я уже не с этим человеком, а с ее новым любовником. Вероника отказалась от моей дружеской поддержки: я, дескать, нужен был ей, когда ее оставил прошлый ухажер, а теперь она и без меня обойдется. Но Макс так обрадовался мне, и мы с ним вспомнили о нашей старой привычке и раз в две недели стали вместе ходить в кино. Иногда мы не только ходили в кино, но заглядывали в кафе, чтобы съесть пиццу или жареные колбаски с картошкой фри и выпить стакан-другой колы.

Теперь мне было чем заняться по крайней мере раз в две недели. Но именно эти занятия вдруг помогли мне взять след в моих поисках, в моих попытках узнать, чем закончилась история Карла, и я воспринял это как знак свыше, позволивший мне не мучиться угрызениями совести и продолжить разыскания. Мы сидели с Максом в кино и смотрели «Приключения Одиссея» с Кирком Дугласом в главной роли, и тут вдруг у меня словно пелена с глаз упала. То, что наводило меня на мысли о Каспийском или Черном море, на самом деле было связано с Эгейским. История «Одиссеи» как раз и была тем образцом, по которому выстраивались истории Карла и его спутников, все их блуждания, приключения, все выпавшие на их долю испытания, их гибель и возвращение Карла домой.