Радуга тяготения, стр. 99

К этому все и свелось — день за днем вяжешь и распускаешь, мелкие успехи, мелкие поражения. Тысячи деталей, и в каждой — возможность роковой ошибки. Энциан предпочел бы отдалиться от процесса — видеть, к чему дело идет, в реальном времени, на каждой развилке тропы решения знать, что верно, а что нет. Но это ихвремя, ихпространство, и он по-прежнему наивно ожидает результатов, на какие белый континуум бросил надеяться много веков назад. Детали — клапаны, особые инструмента — существующие, а может, и нет, — зависти и заговоры Эрдшвайнхёле, утерянные руководства по эксплуатации, техники в бегах от Востока и Запада, нехватка пайков, больные дети — вихрятся туманом, у каждой частицы — свой комплект сил и векторов… он не справляется с ними одновременно, если чересчур сфокусируется на одной — рискует потерять остальные… Но не только в деталях загвоздка. Странно: в минуты грез или честного отчаяния мнится ему, будто он произносит реплики, предуготовленные где-то далеко (не далеко в пространстве, но на далеких уровнях власти), и что решения его — не его решения вовсе, но ужимки актера, играющего вождя. Ему грезилось, будто он запутался в безжалостном свершении того, от чего не проснуться… нередко он на борту корабля посреди широкой реки — предводитель восстания, обреченного на провал. Из политических соображений восстанию дозволено чуть-чуть продлиться. На Энциана идет охота, дни его изобилуют бегствами в последнюю минуту, и они восхищают его, они физически так красивы… а какой Заговор! в нем суровое, мощное великолепие, музыка, симфония Севера, арктического плавания за мысы очень зеленого льда, к подножьям айсбергов, на коленях в хватке невероятной этой музыки, омытой морями синее синего, бесконечный Север, беспредельная страна, заселенная людьми, чья древняя культура и история отгорожены от остального мира великим безмолвием… названия полуостровов и морей их, долгих и полноводных рек в умеренном мире неведомы… это плавание — дорога назад: он состарился в своем имени, сам написал всеохватную музыку плавания — так давно, что начисто позабыл… но теперь она вновь находит его…

— Проблемы в Гамбурге… — Андреас судорожно пишет, приподняв один чпокпропотевший наушник, чтоб оказаться на обоих концах линии. — Вроде опять перемещенные. Плохой сигнал. Глохнет и глохнет…

Между штатскими немцами и иностранными пленными, освобожденными из лагерей, после капитуляции вечные стычки. Города на севере захвачены перемещенными поляками, чехами, русскими — те грабят арсеналы и амбары и не намерены расставаться с награбленным. Но никто не понимает, как относиться к местным Шварцкоммандо. Одни видят только лохмотья формы СС — и реагируют так или иначе; другие считают их марокканцами или индийцами, что каким-то макаром придрейфовали из Италии через горы. Немцы еще помнят 20-летней давности оккупацию Рейнланда французскими колониальными соединениями и плакаты, вопиявшие: «SCHWARZE BESATZUNG AM RHEIN!» [171]. Очередной фактор давления в схеме. На той неделе двух шварцкоммандо застрелили в Гамбурге. Других избили до полусмерти. Британская военная администрация прислала какие-то войска, но убийства уже свершились. Военных, похоже, больше всего интересовало соблюдение комендантского часа.

— Онгуруве. — Андреас протягивает наушники и отъезжает с дороги.

— …не пойму, мы им нужны или нефтеперегонный завод… — голос трещит, то и дело пропадает, — …сотня, может, двести… полно……товки, дубинки, пистолеты…

Би-бип и взрыв шипенья, затем волнами плещет знакомый голос:

— Могу обеспечить десять человек.

— Ганновер на проводе, — бормочет Энциан, якобы посмеиваясь.

— Йозеф Омбинди то есть. — Андреасу не до смеха.

А Онгуруве, который просит помощи, по Вопросу Пустых равнодушно блюдет нейтралитет — ну, или старается. Однако Омбинди, доставив людей в Гамбург, возможно, решит там задержаться. Для него Ганновер, даже с заводом «Фольксваген», — лишь ступенька. Гамбург даст Пустым мощную опору — пожалуй, это шанс. И вообще север — их естественная стихия…

— Придется мне ехать, — возвращая наушники Андреасу. — Что такое?

— Может, это русские, выманивают тебя.

— Перестань. Не думай ты о Чичерине. Вряд ли он там.

— Но твой европеец говорил…

— Этот? Не знаю, насколько можно ему доверять. Не забывай, я слышал, как он болтал с Клёви в поезде. А теперь он с девчонкой Чичерина в Нордхаузене. Ну вот ты бы ему верил?

— Но, может, он чего-то стоит, раз Клёви теперь за ним гоняется.

— Если так, мы с ним наверняка еще увидимся.

Энциан хватает походный комплект, глотает два первитина на дорожку, напоминает Андреасу о паре вещей по делу на завтра и длинными солевыми и каменными уступами выбирается на поверхность.

Снаружи вдыхает вечнозеленый воздух Гарца. В старых деревнях в этот вечерний час пора доить. Вышла первая звезда, оканумаихи, маленькая любительница сладкого парного молока…

Но это же другая звезда, северная. Нечем утешиться. Что приключилось с нами? Если выбирали не мы, если зонгереро суждено жить на лоне Ангела, что пытался уничтожить нас на Зюдвесте… тогда: не заметили нас или избрали для ужаса еще ужаснее?

Энциану надо попасть в Гамбург прежде, чем солнце вновь пронзят копьями. Охрана в поездах назойлива, но часовые знают его. Длинные товарняки день и ночь катят из «Миттельверке», везут оборудование A4 на запад к американцам, на север к англичанам… а вскоре, когда вступит в силу новая карта оккупации, и на восток к русским… Нордхаузен отойдет русской администрации — вот тогда-то и начнется заваруха… выпадет ли ему шанс с Чичериным? Энциан в глаза его не видел, но им суждено встретиться. Энциан ему сводный брат. Они — плоть единая.

Пульсирует седалищный нерв. Слишком много сидел. Он хромает, одинокий, по привычке опустив голову — в Эрдшвайнхёле низкие потолки, кто знает, что ждет здесь тех, кто голову держит слишком высоко? По дороге к железнодорожной эстакаде, высокий и серый в разгорающемся свете звезд, Энциан направляется на Север…

***

На пороге рассвета. Сотней футов ниже плывет белесая облачная пелена — тянется к западу, насколько хватает глаз. Ленитроп и ведьмина подмастерица Лиха Леттем стоят на вершине Брокена, в самом нервном узле германского зла, в двадцати милях к северо-северо-западу от «Миттельверке», ждут восхода. Канун Первого мая пришел и ушел, проказливая парочка опоздала почти на месяц, но следы Шабаша еще не изгладились: бутылки из-под Kriegsbier [172],кружевное белье, пустые винтовочные гильзы, рваные знамена красного атласа со свастиками, иглы для татуажа и брызги синей краски.

— А это еще зачем? — спрашивает Ленитроп.

— Для поцелуя дьявола, конечно. — Лиха тычется — ах ты старый, дескать, дурак, — ему в подмышку, и Ленитропу кажется, что он тривиальный мещанин, раз не знал. Но, с другой стороны, он насчет ведьм почти не в курсе, хоть у него в роду и была настоящая Салемская Ведьма, одна из последних, что влилась в толпу sus. per сиl. [173], повисшую — в том числе века совокуплений назад — на его генеалогическом древе. Ее звали Эми Спру, семейная ренегатка, в 23 года ударилась в антиномизм и носилась по всему Беркширу, как ненормальная, опередив Полоумную Сью Данэм на 200 лет, крала младенцев, в сумерках скакала верхом на коровах, на горе Снодда приносила в жертву кур. Из-за кур, как вы понимаете, народ особенно возмущался. Отчего-то коровы и младенцы всегда возвращались целехонькие. Эми Спру, в отличие от врагини этой малолетней поскакушки Дороти, была не злая ведьма.