Радуга тяготения, стр. 47

…видно хорошие руки да никнут и запястья до самого мышечный релаксант угнетение дыхания…

…то же… то же… мое лицо белое в зеркале три тритридцать четыре марш Часов тикают часы нет не могу войти нет не хватает света не хватает нет аааахххх…

...театр ничто но Вальтер в самом деле поглядеть только на голову нарочитый угол хочет поймать свет хороший заполняющий свет надо желтый фильтр…

(Пневматическая игрушечная лягушка вспрыгивает на лист кувшинки, тот трепещет: под гладью таится ужас… поздний плен… но вот он проплывает над головой того, что возвратит его… по глазам у него нельзя прочесть…)

… mba rara m'eroto ondyoze… mbe mu munine m’oruroto ayо и n'omuinyo [75]… (дальше, позади — витье пряжи или снастей, гигантская паутина, вывертыванье шкуры, мышц в жесткой хватке того, что приходит обороть, когда ночь глубока… и ощущение, к тому же, явления мертвых, а потом — тошнотворное чувство, что они не так дружелюбны, как казались… он пробудился, поплакал, потребовал объяснения, но никто никогда не говорил ему такого, чему возможно поверить. Мертвые беседовали с ним, приходили и садились, пили его молоко, травили байки о предках или духах из других краев вельда — ибо время и пространство на их стороне не имеют смысла, там всё вместе.)

— Есть социологии, — Эдвин Паток, волосы дыбом, пытается раскурить трубку с жалкими остатками — палой листвой, огрызками бечевки, бычками, — в которые мы даже близко не заглядывали. К примеру, социология нашей компашки. Отдел Пси, ОПИ, старухи из Олтринэма, что пытаются вызвать Дьявола, — понимаете, все мы, кто на этой стороне, — все равно лишь половина истории.

— Поосторожней с этим «мы», — сегодня Роджера Мехико бесит много чего, хи-квадраты не желают подгоняться, учебники теряются, Джессики нет…

— Если не брать в расчет и тех, кто перешел на другую сторону, толку не будет. Мы же с ними общаемся? Через таких специалистов, как Эвентир, и их тамошних хозяев. Но все вместе мы образуем единую субкультуру, психическую общность, если угодно.

— Не угодно, — сухо отвечает Мехико, — но да, наверное, кто-то должен с этим разбираться.

— Есть люди — вот эти гереро, к примеру, — которые каждый день ведут дела с предками. Мертвые реальны, как живые. Как их понять, не подходя к обеим сторонам стены смерти одинаково по-научному?

Однако для Эвентира все это не светское общение, на которое надеется Паток. Памяти нет на его стороне — никаких личных записей. Приходится читать в чужих заметках, слушать диски. А значит — доверять другим. Вот это— сложный общественный расклад. В жизни он по большей части вынужден опираться на честность людей, которым в обязанности вменена роль рубежа между ним самим и тем, кем ему полагается быть. Эвентир знает, как близок он к Саксе на другой стороне, но не помнит, и воспитали его христианином, западноевропейцем, который верит в примат «сознательного» «я» и его воспоминаний, а остальное почитает аномалией или мелочами, и вот поэтому он озабочен, глубоко озабочен…

Стенограммы — документ равно о душах, которые Петер Сакса вводит в контакт, и о самом Петере Саксе. В них довольно подробно говорится о его навязчивой любви к Лени Пёклер, жене молодого инженера-химика, к тому же — активистке K.P.D. [76],которая моталась между 12-м районом и сеансами Саксы. Каждый вечер, когда она приходила, ему хотелось плакать от того, в каком она плену. В смазанных глазах ее стояла чистая ненависть к той жизни, которую она не желала оставлять: к мужу — его она не любила, к ребенку — ее она любила недостаточно и мучиться из-за этого так и не перестала.

Муж Франц водил знакомство — слишком смутное, и потому Сакса не мог его донести, — с Армейским управлением вооружений, отсюда еще и идеологические барьеры, через которые никому не доставало энергии лазить. Она ходила на уличные митинги, Франц являлся на ракетное предприятие в Райникендорфе, глотнув чаю в раннеутренней комнате, набитой бабами, — он считал, все они хмурые и ждут не дождутся его ухода: притаскивали свои узлы с листовками, котомки книг и политических газет, с восходом просачивались сквозь трущобные дворы Берлина…

***

Они дрожат и голодны. В Studentenheim [77]не топят, мало света, полчища тараканов. Смердит капустой, старым вторым Рейхом, бабушкиной капустой, горелым лярдом, чей дым с годами достиг некоей detenteс воздухом, что стремится его сломить, вонь застарелой болезни и смертного одра отслаивается с крошащихся стен. Одна стена в желтых пятнах отходов из протекшей канализации наверху. Лени сидит на полу, с нею четверо или пятеро других, передают по кругу темный кус хлеба. В сыром гнезде из старых номеров «Die Faust Hoch» [78], которые никто не станет читать, спит ее дочь Ильзе — дышит так мелко, что еле заметно. От ресниц ее на скулы ложатся огромные тени.

На сей раз ушли навсегда. Эта комната сгодится еще на день, может, на два… а потом Лени уже не знает. На двоих она взяла один чемодан. Понимает ли он, каково женщине, родившейся под Раком, матери, весь дом свой уместить в один чемодан? У нее с собой несколько марок, у Франца — его игрушечные ракеты на луну. Все поистине кончено.

Как, бывало, грезила: она отправится прямо к Петеру Саксе. Если он ее не примет, хотя бы поможет найти работу. Но теперь, когда с Францем она и впрямь порвала… что-то, какое-то мерзкое неистовство земного знака будет вспыхивать в Петере то и дело… В последнее время она не уверена в его настроениях. На него давят с уровней гораздо выше обычного, догадывается она, и он с этим неважно справляется…

Но худшие инфантильные припадки ярости Петера все же лучше самых безмятежных вечеров с ее Рыбным мужем, когда он плавает в морях своих фантазий, тяги к смерти, ракетного мистицизма, — вот такой, как Франц, им и нужен. Они знают, как такоеиспользовать. Они знают, как использовать хоть кого. Что будет с теми, кого использовать не смогут?

Руди, Ваня, Ревекка — вот они мы, ломоть берлинской жизни, еще один шедевр «Уфы», символический Студент из «Богемы», символический Славянин, символическая Еврейка, поглядите на нас: Революция. Разумеется, никакой Революции нет, даже в Kino,никакого немецкого «Октября», по крайней мере — при этой «Республике». Революция умерла — правда, Лени была маленькой, вне политики — вместе с Розой Люксембург. Теперь лучше всего верить в Революцию-в-изгнании-на-поселении, в непрерывность сценария, что выживает на унылом краю все эти Веймарские годы, выжидает своего часа и возрожденной Люксембург…

ВОЙСКО ВЛЮБЛЕННЫХ МОЖНО РАЗБИТЬ. По ночам такие надписи возникают на стенах «красных» районов. Художника или автора выследить никому не удается, отчего начинаешь подозревать, что он один и тот же. Хочешь не хочешь, а поверишь в народное сознание. Не столько лозунги, сколько тексты, явленные, дабы над ними задумывались, толковали их, чтобы люди переводили их в действие…

— Это правда, — уже Ваня, — посмотрите на формы капиталистического выражения. Порнографии — порнографии любви, эротической, христианской, мальчика к его собачке, порнографии закатов, порнографии убийства и порнографии дедукции — ахх,этот вздох, когда мы угадываем убийцу, — все эти романы, эти фильмы и песни, которыми нас убаюкивают, — это же всё подходы, какие поудобнее, какие нет, к Абсолютному Удобству. — Пауза, чтобы Руди успел кисло усмехнуться. — Самонаведенный оргазм.

— «Абсолютному»? — Ревекка выползает вперед на голых коленках — передать ему хлеб, влажный, тающий от касания ее мокрого рта. — Двое…

— Двое — это тебе так сказали, — Руди не вполне ухмыляется. В ее поле внимания — как ни жаль, и уже не впервой, проскальзывает фраза мужское превосходство… чего ж они так дорожат своей мастурбацией? — …Но в природе такое почти неизвестно. По большинству все в одиночку. Сама знаешь.