Квадрат 2543, стр. 56
– Мне бы сказать тебе ещё надо важное. Повиниться перед тобой хочу за дочь свою. А то, ведь всё одно узнаешь когда-нибудь. Мне будет стыдно, что не от меня.
– Что случилось то? Говори, не тяни!
– Уж всё прошло из того, что было. Всё уже позади. Рана только на душе у меня. Да, наверно, у каждого своя рана. Сонечка моя выкидыш вчера перенесла. Молоденькая она для выкидыша-то. Да дело не только в этом. Ребёночек-то Сергея вашего был.
– Какого нашего?
– Так разве много у вас Сергеев? Дуниного мужа.
Обе молчали, адаптируясь к возникающим энергиям. Рубина усвоила информацию и спросила:
– И что?
– Как это «что»? Хорошего-то мало.
– А плохого много?
Мария Петровна озадачено хлопала глазами. Она ожидала любой реакции, но только не философской, и потому сказала:
– Позор-то какой! Перед Дуняшей стыдно! Как к кобелю этому относиться теперь не знаю! Что с дочерью будет, ума не приложу!
– Ну, с дочерью твоей ничего дурного не будет, я думаю. Гинекологию мы ей подлатаем, а с головой у неё всё в порядке всегда было.
– Так вот я и не уверена-то теперь.
– А ты постарайся быть уверенной! Верь в неё! Верь! Хоть и знаю, что это не просто сделать, но возможно. А Сергей. Да мужик он просто. Дай Бог ему здоровья! Родила бы Сонька от него, так я рада была бы! Не самый дурной мужик-то! Просто жена в лесу всё пропадает. Щей не варит, по ночам не ласкает, детей не растит. Какому это по нраву? Дурню, разве что.
– Руба! Что ты говоришь-то? Он же твоей дочери муж!
– Так что же теперь? Истина, она только на чужих распространяется что ли? Дочь-то она – дочь. Да коли бестолковая, что же теперь? На мужика всё свалить? Человек ведь внимания требует, любви. А она? Чем она там в этом лесу занимается? Одичала совсем. Ты её видела-то давно?
– Вчера и видела. В городе. С кобелём этим, с мужем.
– Так что же? Она с ним живёт или в лесу, одна?
– Вроде в лесу. Только вчера зачем-то приезжала.
– Как выглядит-то она? Не больна ли?
– Не знаю я, больна – не больна. Выглядит не очень. Постарела, зубы потеряла, одета, как бомжиха.
Рубина завздыхала, заохала, покачивая головой:
– Доча – доча. То-то мне беспокойно. Господи, как это так получилось-то с девочкой-умницей? Как же она опустилась-то? О-хо-хо. То-то черти мне снятся. Здоровые такие, на людей похожие, но черти: с рогами, копытами. А он здесь, стало быть, один всё больше?
– Да. То есть, с Сонькой моей. А так один. Без жены.
– А ты что же? Позволяла ей, значит?
– Да какое там! Мы с ней перессорились из-за этого! «Люблю его», – и всё тут! Цыганка почуяла, как засасывает её разговор в омут дрязг, и потрясла головой, как лошадка, стряхивающая с себя налипших мух:
– Хватит, дорогая! Хватит! Давай чай пить! Ничего нет важнее «трубки мира» и ритуала дружеского чаепития. А с остальным потом разберёмся. Живы все, – и Слава Богу!
И выйдя на крыльцо, она скомандовала:
– Ребятушки! Идите, знакомиться ближе будем!
Василий, послушно направившись к дому, пробубнил себе под нос: «Ребятушки-козлятушки. Сейчас баба Яга из вас рагу-то сделает.» Марина осторожно пошла следом.
Уже сидя за накрытым столом Рубина спросила:
– Вы откуда сами-то будете?
– Из Москвы.
– А здесь каким образом оказались?
– В отпуск приехали.
– Вот прямо сюда, к дочери моей в дом.
– Нет. В лес вообще-то.
– А. Понятно. Значит, вас Сергей к себе затащил.
– Да, нет… Мы документы в лесу потеряли, а он нашёл. Так и познакомились.
– Понятно. Чаёк-то пейте, пейте. Вы что такие напряжённые-то? Меня что ли боитесь? Так я не страшная, совсем даже наоборот – очень добрая: зла никому не желаю, плохо не делаю. Резковата малость. Так это же ерунда. И про себя рассказывайте, рассказывайте.
– А что рассказывать-то? Всю свою жизнь что ли?
– Да хоть бы и всю жизнь. Жизнь вообще – явление занимательное, а ваша – так в особенности.
Марина удивлённо наморщила лоб:
– А почему наша «в особенности»?
– Так это я просто так сказала. Из уважения к гостям. А ты среагировала. Почему-то. Значит, действительно, в особенности.
Стало очень тихо. Каждый думал о своём. Неловкости среди мало знакомых людей не чувствовалось. Из-под кресла, блаженно потягиваясь, ни на кого не обращая своего высочайшего внимания, вылез Фёдор. Звучно зевнув, поморщившись, словно нехотя, начал вылизываться. Рубина, уже с минуту смотревшая на него, сообразила спросить:
– Это ещё что такое?
Марина радостно переключилась со сладостей на зверя:
– Это Фёдор! Он за Евдокией пришёл! Сам! Приблудился!
Кот, будто обижено, оторвался от процесса вычищения своего хвоста и долгим, грустным взором уставился на девушку. Если бы та могла читать его мысли, она бы обязательно поняла следующее: «Сама ты приблудилась. Я-то знал куда шёл. Рассуждают здесь. Можно подумать, соображают что-то.»
Цыганка взяла пушистого на руки, почесала за ухом, погладила и стала осторожно, напрягая глаза, рассматривать состояние шерсти. Завершив исследования, она констатировала:
– Блох, вроде, нет.
Кот, с удовольствием принимая внимание человека, издавал урчащие звуки, озорничая, пробовал на зуб ласкающую руку и думал: «Блохи. Блохи лишь у ослабленных животных. Мне это не позволительно. Я должен быть сильным по долгу службы. Блохи – это не для меня». Появление Фёдора привнесло ещё большую теплоту в обстановку. Рубина рассказывала о положении дел в Молдавии, спрашивала о ситуации и ценах в России. Отвечала всё больше Мария Петровна. Попытки цыганки разговорить своих новых знакомых не увенчались успехом: они уже слишком много знали, чтобы можно было сотрясать воздух пустым рассуждениями или передавать информацию кому попало.
Глава 15
«Я считала себя доброй, сердечной, счастливой. Теперь я кажусь себе злой. Моя разыгравшаяся фантазия рисует страшные образы. Или, быть может, я схожу с ума? Порой мне кажется, что вместо рта у меня пасть с острыми и большими зубами, а с клыков капает обильная слюна. Я уверена, что могу быть безжалостной, жестокой. Как это всё может жить во мне? Так какая же я на самом-то деле?
Я помню, как нравилось мне ощущать себя почти волшебной феей, почти что богиней доброты, а теперь, захватывает восторг, когда представляю свои зубы, вонзившиеся в его тело. Так что я за зверь такой, что за чудовище, которое недавно представляло себя совершенством? Или так у всех, но только никто не признаётся, не рассказывает об этом другим? Как же узнать? У кого бы спросить?
Да разве можно кому-нибудь верить?! Любимый, единственный, умный! Как мог оказаться ты таким гадом? Как мог не зайти, не спросить, как дела? Я же знаю, ты рядом, а делать десять шагов в мою сторону не в состоянии! Почему же так всё? Почему?
А как я могу быть такой дрянью? Господи, ты же есть, я же чувствую! Помоги мне, Всесильный!»
Сонечка отбросила ручку и, закрыв руками лицо, скорчилась над столом, подвывая, постанывая.
Мария Петровна с любовью смотрела на любимый смородиновый куст, набравший силу и красоту, щедро плодоносящий, радующий неизменно седьмой год к ряду. Из открытого окна комнаты дочери раздались звуки, больно резанувшие материнское сердце. Состояние успокоения сменилось кратковременным смятением, быстро переходящим в острую жалость и растерянные попытки разума найти средство, способное поддержать ребёнка в такой не детской ситуации.
«Что я могу ей сказать? Я, похоронившая рано спившегося мужа, одинокая, больная, ничего не видевшая в жизни? Как я могу поддержать её, девочку, пытающуюся вырваться из этого круга?» Мать, глядя невидящими глазами под ноги, топталась под окном, слушая стоны, не зная, что предпринять. Пришла на память бабушка, пережившая две отечественные войны, и не потерявшая в них мужа, которая всегда бормотала под нос «Отче наш». И, вспоминая её тембр голоса, её интонации и состояние, Мария Петровна вслух начала подражать манере искусной в чтении молитв прародительнице. Она и не заметила в старательных попытках восстановить в памяти мастерство общения с Высшим своих предков, как звуки из окна доноситься перестали, а вместо них, появилось и уже с минуту гремело изумлением заплаканное лицо дочери, почти выпадающей из дома в огород.