Музыка горячей воды, стр. 3
– Вам бы кошелек новый,- сказал человек.- Этот у вас порвался.
– Нет,- ответил он.- Не хочу, чтоб все видели, как я богат.
Позвонили в дверь.
– Эй, Хэнк! Хэнк!
– Иду, иду… Минуточку.
Он опять оделся и открыл дверь. Гарри Стоббз. Тоже писатель. Слишком много знакомых писателей.
Стоббз вошел.
– Деньги есть, Стоббз?
– Откуда, блин?
– Ладно, пиво с меня. Я думал, ты богатый.
– Не-а. Я с этой девкой жил в Малибу. Она меня одевала хорошо, кормила. А потом пинка дала. Теперь я живу в душевой.
– В душевой?
– Ну. Там неплохо. Настоящие раздвижные двери, из стекла.
– Ладно, пошли. Ты на машине?
– Не-а.
– Мою возьмем.
Сели в «комету» 62-го года, поехали к перекрестку Голливуда и Норманди.
– Я статейку «Тайму» продал. Блин, думал, озолочусь. А сегодня чек получил. Еще не обналичил. Угадай – сколько? – спросил Стоббз.
– Восемьсот долларов?
– Не-а – сто шестьдесят пять долларов.
– Что? «Тайм»? Сто шестьдесят пять долларов?
– Нуда.
Они поставили машину и зашли за пивом в лавку.
– А моя меня кинула,- сообщил Генри Стоббзу.- Говорит, бухаю слишком. Врет и не краснеет.- Он открыл холодильник и вытянул две упаковки.- А я завязываю постепенно. Вчера вечером – фиговая балеха. Одни голодающие писатели да преподы, которых скоро попрут с работы. Говорят только о писанине. Очень утомляет.
– Писатели – бляди,- сказал Стоббз.- Писатели – бляди вселенной.
– Блядям вселенной, друг мой, жить удается гораздо лучше.
Они подошли к кассе.
– «На крыльях песни»,- сказал лавочник.
– На них,- ответил Генри.
Год назад лавочник прочел в «Л. А. Тайме» статью о поэзии Генри и не забыл. «Крылья песни» – это у них теперь такой ритуал. Генри сначала терпеть его не мог, а теперь было даже как-то забавно. На крыльях песни, ептыть.
Сели в машину и поехали обратно. Пока их не было, заходил почтальон. Что-то лежало в ящике.
– Может, чек,- сказал Генри.
Он занес письмо в квартиру, раскупорил два пива и распечатал конверт. Внутри говорилось:
Уважаемый мистер Чинаски,
я только что дочитала ваш роман «Кошмар» и сборник стихов «Фотографии из ада», и мне кажется, что вы – великий писатель. Я замужняя женщина, мне 52 года, и дети у меня уже выросли. Очень хотелось бы получить от вас ответ. С почтением,
Дорис Эндерсон
Отправили письмо из городишки в штате Мэн.
– Даже не думал, что в Мэне еще живут,- сказал Генри Стоббзу.
– По-моему, не живут,- ответил Стоббз.
– Живут. Вот эта – живет.
Генри кинул письмо в мусорный мешок. Пиво оказалось хорошим. В многоэтажную многоквартирку через дорогу возвращались с работы медсестры. Там жило много медсестер. На большинстве – просвечивающие халатики, а солнце довершало картину. Генри и Стоббз стояли и смотрели, как медсестры выходят из машин и идут в стеклянные двери, после чего пропадают в своих душевых, перед телевизорами и за закрытыми дверями.
– Ты на эту погляди-ка,- сказал Стоббз.
– Ага.
– А вон еще одна.
– Ниче себе!
Как два 15-летних дурня, подумал Генри. Мы не заслуживаем жить. Камю вот наверняка ни в какие окна не подглядывал.
– И как ты теперь, Стоббз?
– Ну, пока есть душевая, справляюсь.
– А чего на работу не устроишься?
– На работу? Ты совсем, что ли?
– Наверно, ты прав.
– Ты вон на ту глянь! Смотри, какая жопка на ней!
– И впрямь.
Они сели и принялись за пиво всерьез.
– Мэйсон,- сообщил Генри Стоббзу про молодого и непечатаемого поэта,- переехал жить в Мексику. С луком и стрелами охотится на дичь, рыбу ловит. У него там жена и служанка. И четыре книжки на выходе. Даже вестерн написал. Проблема в том, что, когда за границей, гонорары получать почти невозможно. Стребовать с них свое получается лишь одним способом – пригрозить смертью. У меня такие письма хорошо пишутся. Но если живешь в тысяче миль, они прекрасно знают – ты передумаешь, пока доберешься до их дверей. А вот мясо себе добывать – это мне нравится. Гораздо лучше, чем ходить в супермаркет. Можно притвориться, что все это зверье – издатели и редакторы. Здорово.
Стоббз просидел часов до пяти. Они гундели про писательство, про то, какое говно те, кто выбился. Вроде Мейлера, вроде Капоте. Потом Стоббз ушел, и Генри снял рубашку, штаны, ботинки и носки и снова залег в постель. Зазвонил телефон. Аппарат стоял на полу у кровати. Генри протянул руку и снял трубку. Лу.
– Что делаешь? Пишешь?
– Я редко пишу.
– Ты пьешь?
– Завязываю.
– По-моему, тебе сиделка нужна.
– Давай вечером на скачки?
– Ладно. Когда заедешь?
– Шесть тридцать – нормально?
– Шесть тридцать – нормально.
– Тогда пока.
Он растянулся на кровати. Да, хорошо вернуться к Лу. Она ему пользу приносит. И она права – он слишком бухает. Если б Лу столько бухала, она б ему была ни к чему. По-честному, старик, по-честному. Погляди, что стало с Хемингуэем – без стакана в руке и не садился. Погляди на Фолкнера, на них на всех погляди. Вот блядство.
Опять зазвонил телефон. Он взял.
– Чинаски?
– Ну?
Поэтесса – Джанесса Тил. Фигура хорошая, но в постели с нею Генри ни разу не бывал.
– Завтра вечером я бы хотела пригласить тебя на ужин.
– У нас с Лу постоянка,- ответил он. И подумал: господи, я храню верность. Господи, подумал он, я приличный человек. Боже.
– И ее с собой бери.
– Думаешь, разумно?
– Меня устраивает.
– Слушай, давай я тебе завтра перезвоню. Тогда и скажу.
Он повесил трубку и опять вытянулся. Тридцать лет, подумал он, я хотел быть писателем, и вот я писатель, а что это значит?
Телефон зазвонил снова. Даг Эшлешем, поэт.
– Хэнк, малыш…
– Ну чего, Даг?
– Я на подсосе, малыш, одолжи, малыш, пятерку. Дал бы мне пятерку, а?
– Даг, лошади меня разорили. Ни цента не осталось.
– Эх,- сказал Даг.
– Извини, малыш.
– Ну да чего уж там.
Даг повесил трубку. Даг ему и так уже должен пятнадцать. Но пятерка у Генри была. Надо было дать ее Дату. Даг, наверно, собачий корм жрет. Я не очень приличный человек, подумал он. Господи, да я совсем человек неприличный.
И Генри вытянулся на кровати – во весь рост, во всем своем убожестве.
Парочка приживал
Быть приживалом – очень странное занятие, особенно если непрофессионал. В доме было два этажа. Комсток жил с Линн на верхнем. Я с Дорин – на нижнем. Дом располагался красиво, у самых Голливудских холмов. Обе дамы чем-то руководили, и платили им за это выше крыши. Дом был просто набит хорошим вином, хорошей жрачкой – и одной нервножопой собачкой. Кроме того, имелась крупная черная домработница Рета: она по большей части не выходила из кухни, где все время открывала и закрывала дверцу холодильника.
Каждый месяц в назначенное время в дом приносили все правильные журналы, только мы с Комстоком их не читали. Мы просто валандались, боролись с бодунами, ждали вечера, когда наши дамы будут нас поить и ужинать на свои представительские.
Комсток говорил, что Линн – весьма преуспевающий продюсер на какой-то крупной киностудии. Сам он ходил в берете, с шелковым шарфиком, в бирюзовых бусах, носил бороду, а походка у него была элегантная. Я писатель, застрял на втором романе. Свое жилье у меня было – в разбомбленной многоквартирке в Восточном Голливуде, но я там редко бывал.
Транспортное средство у меня – «комета» 62-го года. Молодую дамочку из дома напротив эта колымага очень оскорбляла. Приходилось оставлять машину прямо перед ее домом, потому что там был один из немногих ровных участков в округе, а на склоне машина не заводилась. Она и на плоскости-то заводилась еле-еле – я подолгу сидел, давил на педаль, жал на стартер, из-под днища валил дым, а рев стоял докучливый и нескончаемый. Дамочка принималась орать, словно с ума сходит. Со мной такое редко бывало, но тут мне становилось стыдно за то, что беден. Я сидел, жал и молился, чтоб «комета» завелась, стараясь не обращать внимания на вопли ярости из богатого дома. Жал и жал, машина заводилась, немного ехала и снова глохла.