Это моя война, моя Франция, моя боль. Перекрестки истории, стр. 20

— Нет там никого, во флигеле, — рассердился он. — И друзей ваших нет. Они в соседнем доме, внизу. И нам хорошо известно, что они там химичат. С нас уже хватит этих делишек. Нам проблемы не нужны, вот вызовем полицию…

Я в несколько прыжков достиг соседнего дома и предупредил молодую женщину, которая мне открыла, что явка провалена. И посоветовал сматываться оттуда как можно скорее.

И точка.

Прошло больше трети века. Профессор Жан Бернар, новоиспеченный академик, опубликовал воспоминания о своем участии в Сопротивлении и о годах тюрьмы. И вот я читаю рассказ о его поспешном переезде в Марсель вместе с радиопередатчиком. Заметив, что на бульваре Ваг за ним следят два субъекта с повадками полицейских, он незаметно поменялся чемоданами со своей напарницей и тут же расстался с ней. Когда увязавшиеся за ним ищейки, настигнув, заставили его открыть чемодан, то, к своему удивлению и разочарованию, обнаружили там только женские вещи!

Когда я признался Жану Бернару, что это я предупредил его об опасности, он невозмутимо, со своим обычным юмором, ответил:

— Спасибо. Благодаря вам меня арестовали на три месяца позже.

Вот так, на протяжении тридцати лет во Французской Академии совсем рядом заседали два члена сети Карта.

II

Повороты войны

7 декабря 1941 года Япония устроила воздушный налет на базу Пирл-Харбор на Гавайях и, застигнув врасплох, уничтожила часть военно-морских сил Соединенных Штатов. Прежде разделенная между сторонниками нейтралитета и war mongers, [17]Америка вступила в войну, и Тихий океан оказался новым театром боевых действий. Война становилась по-настоящему глобальной.

В апреле 1942-го Пьер Лаваль сменил на посту главы правительства Франции адмирала Дарлана, который остался главнокомандующим наших обескровленных войск, став преемником Петена.

Вскоре две военные новости, хотя и неравного значения, приобретут почти равный резонанс.

В Тихом океане адмирал Нимиц одержал победу над японским флотом в решительной битве у острова Мидуэй. А в Ливии первая бригада Свободной Франции под командованием генерала Кёнига не только противостояла при Бир-Хакеме армии Роммеля, но и смогла сломить ее продвижение. Имя Франции снова зазвучало в сводках о боевых действиях. И де Голль воскликнул: «Нация может снова гордиться собой!» Английская пресса посвятила этому статьи под крупными заголовками, и в воздухе над Францией были разбросаны два миллиона листовок, объявлявших: «Бир-Хакем, французская победа».

Именно этот момент выбрал Пьер Лаваль, чтобы заявить: «Я желаю победы Германии». Помню, как я вздрогнул, услышав эту фразу по радио в полуденных новостях. И тогда я сказал себе: «Я не могу оставаться в стране, где глава правительства изрекает такие гнусности». Я чувствовал себя грязным, и мне хотелось помыться в другом месте. Тогда и было принято мое решение покинуть Францию.

В конце концов, моя роль в Сопротивлении была не так уж велика, а литературная деятельность в основном сводилась к тому, чтобы распространять «Мегарея» на французских волнах и по радио Лозанны или же готовить пьесу к постановке на аренах Арля и даже в «Комеди Франсез», о чем стоял вопрос.

В начале июля я провел две недели в Париже. Это было мое первое и последнее посещение оккупированной зоны. Мне хотелось обнять отца и мать, не открывая им своих намерений, а также посмотреть, как живет столица при оккупации. Впечатление у меня осталось мрачное.

На улицах по большей части попадались только зеленые машины немецкой армии или черные «ситроены» полиции. Пустота Елисейских Полей нарушалась лишь парадами гитлеровских войск, каждый день проходивших там с песнями. Вдоль тротуаров ждали вереницы велотакси. Изредка оттуда отделялся велосипед, и исхудавший человек жал на педали, везя пассажира, втиснутого в узкую коробку. Установленные на перекрестках щиты с большими готическими буквами указывали направление на немецком. Памятники были словно одеты в траур.

Я пошел завизировать свой ausweiss в Бурбонский дворец, где были расположены службы комендатуры; там я испил чашу унижения до дна.

Женщины щелкали по камням тротуаров деревянными подошвами, поскольку не хватало кожи для туфелек. Зато в кварталах, называемых шикарными, они щеголяли экстравагантными шляпками, похожими на раковины из разноцветных тканей, словно Париж вопреки поражению все еще хотел утвердить себя столицей моды. Театры были переполнены, но спектакли заканчивались очень рано, чтобы зрители успели вернуться домой до комендантского часа. И тогда на город падала тишина некрополя, в которой звучали только тяжелые шаги патрульных.

В деревне война была не так заметна. Тут продолжали жить, согласуясь с ритмом времен года и полевых работ. Жаннетта де Бриссак пригласила меня на несколько дней в свой очаровательный, окруженный виноградниками дом «Ла Сушери», в Анжу, на берегах Лэйона, неподалеку от огромного замка Бриссак, хозяйкой которого она непременно стала бы, если бы ее жизнь не оборвалась.

Между нами установилась нежная дружба, стиравшая разницу в возрасте. Жаннетта испытывала все больший интерес к моим трудам. Самим образом своего существования, историями из современной или старинной жизни, которые она рассказывала, Жаннетта открывала мне глаза на то, как живут известные европейские семьи, на их поведение, привычки, странности, на чудаков или любопытных персонажей, которые там встречаются. «Я не могу скрыть дату своего рождения, — говорила она со смехом. — Она есть в Готе». [18]

Мы начали нуждаться друг в друге. Но верность Жаннетты умершему мужу, без малейшего желания выставлять ее напоказ, была столь очевидной, что делала эту женщину неприкасаемой. Она жила среди нас, но принадлежала человеку из потустороннего мира.

Я ненадолго заехал также в Виши. Я хотел видеть. Видеть этот город вод, превращенный в столицу маленького германского княжества, где правил старый, наполовину спящий государь — вассал далекого тирана. Тощее дежурное подразделение отдавало ему честь всякий раз, как он выходил из «Отеля дю парк», словно затем, чтобы выпить стакан воды в павильоне.

Я хотел видеть эти семейные пансионы для курортников, превращенные в министерства, и этих адмиралов, разграбивших землю, чтобы сделаться начальниками канцелярий. Тут процветали подковерные интриги, опасливое недоверие, конфликты честолюбивых интересов маршалистов-коллаборационистов и маршалистов-антиколлаборационистов, а также скрытых сопротивленцев. Каждый находил извинение, чтобы быть там, где он был быть не должен.

Я особенно хотел повидаться с Сюзи Борель, одной из редких женщин-чиновниц в Министерстве иностранных дел (позже она выйдет замуж за министра Жоржа Бидо). Мне говорили про нее, что она знает тайные каналы бегства в Англию. Мы встретились по рекомендации моего шурина Франсуа-Дидье Грега, который, как инспектор финансов, тоже был в Виши, куда перевез своих родителей.

Там я познакомился и с швейцарцем Рене Жюйяром, недавно разменявшим сорок лет, по-британски элегантным человеком — одновременно обаятельным и серьезным, сделавшим последовательно или параллельно несколько карьер. Я так никогда не узнал, почему он оказался среди душеприказчиков маршала Льоте. Зато выяснил, что он, двадцать лет занимаясь компанией по производству обогревательных приборов в Польше, недавно с помощью Жана Жироду создал комитет «Секвана», опять же в Польше, но с филиалами в Швейцарии и Париже, чтобы издавать французские книги. Он также заведовал лабораториями и одновременно многими периодическими изданиями и только что основал «Издательство Монако», где опусы Петена служили прикрытием для авторов, симпатизировавших Сопротивлению.

По его предложению я передал ему рассказ «Сигнал “Гончие, вперед!”», который появился в одном из его журналов. И тогда же он предложил мне стать издателем моих будущих произведений, что действительно сделал, основав «Издательство Рене Жюйяра», которое заняло важное место в послевоенной литературной жизни.