Жажда боли, стр. 61

Лайл качает головой. Ди кусает собственную руку, погружая зубы в старые шрамы.

— Я буду Тезеем или подожгу на себе волосы! Зачем вы мучаете меня? Зачем меня преследуют? Это оттого, что я был убийцей животных. Да, я знаю… — Глаза его превращаются в щелочки, слезы текут по щекам. — У вас есть право меня преследовать.

Его обнимает мистер Гоббс.

— Пускай он будет Тезеем, — говорит Джеймс. — Мне безразлично, кого играть.

— Вы слишком добры, сударь, — отвечает Роуз. — Но я не уверен, что роль ткача вам подойдет.

— Вполне подойдет.

Мистер Роуз смотрит на часы.

— Решим это в другой раз. Я уверен, что когда мистер Ди прочтет текст…

Джордж Ди вырывается из объятий мистера Гоббса, утирает сопливый нос и радостно смотрит на Джеймса:

— Ты будешь Задом! А я Тезеем! Я буду афинским герцогом!

Он начинает прыгать и плясать. Это оказывается заразительным, и ряды больных смешиваются. Дот тянет Джеймса за рукав. Он, шатаясь, идет за ней. Те, кто не может плясать, стоят и трясутся, словно прорицатели. У мисс Форбеллоу, прыгавшей рядом с огнем, загорелись юбки. Мисс потушили. Вот уже по воздуху пролетает скамеечка для ног и вдребезги разбивает окно. Среди топота, улюлюканья и лая слышится голос Роуза:

— До завтра, друзья мои! Всем нам суждено прославиться!

Вперед выходят санитары и, орудуя веревками и палками, гонят перед собой умалишенных.

7

В сухую погоду репетиции проходят в саду. Актеры выходят гуськом, моргая, точно обитатели подземелья, держа в руках замусоленные дешевые брошюры с текстом пьесы. Роуз пантомимой изображает роли, поет все песни и, показывая феям, как надобно танцевать, перебирает ногами, словно лягушка, исполняющая изысканный танец.

Случаются и мелкие происшествия. Елена боднула Деметрия, Лизандр неожиданно наделал в штаны. За то, что укусила санитарку за нос, Дот на неделю посажена в «гроб». Несмотря на все это, Роуз поглощен постановкой. Он непоколебим. Из хаоса первых репетиций постепенно вырисовывается пьеса, не слишком отличающаяся от той, что задумывалась изначально. Несчастный Джеймс, сперва нехотя бормотавший свои строки, наконец находит отдушину в роли ткача и, спрятавшись за этой маской, начинает двигаться и говорить столь свободно, что и сам поражен. Его сознание становится спокойнее, боль стихает. Раны на руках от игл Гаммера и щипцов Каннинга начинают затягиваться. Он потрясен, когда слышит свой смех. Ему даже не вспомнить, когда он смеялся в последний раз.

Дот сияет. У нее талант. Хотя в ее поведении всегда чувствуется неукротимость, даже когда она ведет себя ласково либо просто изображает ласку, Джеймс ее более не боится. Он выразительно поглядывает на нее, нарочно проходит совсем рядом, так что иногда их руки соприкасаются. Они не говорят о любви. Он не может поведать ей о своих чувствах скорее из-за недостатка слов, нежели из-за нехватки решимости. Но когда они играют свои сцены, просыпаясь в воображаемом лесу под воображаемой луной, а Роуз и сумасшедшие, притихнув, толпятся вокруг, тогда им представляется, что они наедине друг с другом, и заученные строки льются столь свободно, как если бы они сами их сочинили:

Через неделю после Пасхи привозят бутафорию. Колонны, силуэты деревьев; луна, похожая налицо человека, вздремнувшего после обеда; целая корзина нарядов, деревянных мечей и корон. Плащи и камзолы, жесткие от пудры и пота предыдущих актеров. Платья ярких цветов, натирающие кожу, на каждом из которых не хватает либо пуговиц, либо завязок. И ослиная голова. Роуз подает ее Джеймсу, а тот водружает себе на плечи. Голова тяжелая и пахнет гниющей шкурой. Джеймс выглядывает сквозь не слишком-то ровные прорези для глаз. Дыхание отдается у него в ушах, как в раковине морской прибой. Вокруг толпятся другие артисты. Языком Шекспира Роуз восклицает: «Ох, Основа? Тебя подменили!»

Джеймс поворачивается. Сквозь прорезь левого глаза он видит обнаженную Дот, набросившую на голову самое яркое платье — золотисто-багряное. Оно ей явно велико. Подобрав его в кулачки, Дот поворачивается, делает реверанс и подходит к Джеймсу. Он закрывает глаза. От слез склеивается щетина на подбородке. Руки дрожат. Он идет пошатываясь и боится, что упадет. Кто-то снимает с него ослиную голову, кто-то поддерживает. Джеймс смаргивает выступившие слезы, и воздух окутывает его лицо, будто шарфом. Дот улыбается. Она прекрасна.

Майский вечер в саду. Афинская знать, повелители и повелительницы волшебного мира появляются и исчезают под наползающей тенью больницы. Безумная мисс Пул, высокая и щербатая белошвейка с Собачьего острова, разговаривает как Елена. Адам, превратившийся в Пэка и наряженный в юбки, кружится над нею, творя волшебство. Неподалеку от полукруга арены на корточках сидит Джеймс. Его выход после реплики: «Всяк ездок с своей кобылой, а конец — всему венец». На нем ослиная голова, с коей он уже свыкся. Дот он не видит, пока та не садится рядом.

— Спите, спите сладким сном. Я тайком своим цветком… — говорит Адам.

Дот берет Джеймса за руку. Касается губами шрамов и подносит его руку к верхушке платья, прижимая к вздымающейся груди, и он чувствует, как твердеет под ладонью сосок, слышит биение ее сердца.

Пэк поет:

Откуда этот дар? Радость, льющаяся на землю.

Их кто-то зовет. Они с трудом поднимаются, пьяно бредут по траве. Джеймс слышит жужжание жука, а потом слова Дот: «Любовь моя, здесь на цветы присядь…»

С каждым разом они делаются все смелее. Пробираясь на ощупь за фанерными деревьями, стоя в тени деревянной луны или прижатые к каменному фасаду здания. Вокруг них скособоченная пьеса обретает окончательный вид. У мистера Гоббса случился анальный пролапс, и его живо заменяют на Джона Джонсона, потерявшего рассудок школьного учителя. Бог говорит с близнецами Коллинзами, вкладывает им в уста новые строки, касательно наследования заводика по производству клея в Брентфорде. Тезей стал чуть более безумен. Мистер Роуз, скинувши кафтан и парик, все понимая и все допуская, ведет свою братию к премьере.

Санитары подобрели. Сидят развалившись, играют в кости или спят после попоек. Дот и Джеймс, за последнюю неделю подкрадывавшиеся все ближе и ближе к двери больницы, теперь незаметно проскальзывают в здание и теряются среди его коридоров и переходов. Они заглядывают во все комнаты, пока не находят подходящую. Просторная комната, где нет ничего, кроме сваленных в кучу одной, двух, пяти сотен смирительных рубашек и единственного зарешеченного окна под потолком, и где все звуки приглушены, как во сне. Они ложатся на эту кучу, и куча вздыхает, издавая запах пота, собачьей подстилки и кала. Всего, что извергает душа в смертном бое. Такая вонь будет в чистилище, думает Джеймс.

Дот задирает юбки. Наклонившись, Джеймс легонько касается ее тела. Она дрожит и тянется вперед, стягивает его бриджи до колен и, найдя то, что искала, начинает ласкать языком. Наслаждение столь же огромно и убийственно, сколь и та боль, какую довелось ему испытать со времен Санкт-Петербурга. Он отшатывается и неуклюже вскакивает на ноги. Ему страшно. Подойдя, Дот обнимает его сзади, прижимаясь головой к его шее. Окруженный кольцом ее рук, Джеймс поворачивается и жадно целует ее в губы. Медленно переступая, они приближаются к постели из смирительных рубашек, валятся назад, их лица и зубы сталкиваются. Он входит в нее яростно. С такой силой можно заколоть человека или зарезать животное. А ему мечталось сделать это нежно. Дот вскрикивает и бьет его в грудь. Застежка от одной из смирительных рубашек при движении врезается ему в колено. Боль кажется ему черной веревкой, и он хватается за нее. Он хохочет — хохочет, как истинный сумасшедший. Видит, что и она смеется, хмурясь и плача, отпихивая его и дотрагиваясь языком до его лица. Он останавливается, извергая семя ей на живот. Она проводит по животу рукой, а руку обтирает о смирительную рубашку. Джеймс лежит рядом с ней на спине. В комнате летает муха, должно быть прилетевшая из сада следом за ними, — единственный свидетель.