Жажда боли, стр. 56

Из-за столиков между партиями ломбера и бостона иногда взглядывает на пришельцев чье-то напудренное лицо, ухмыляется, что-то шепчет и, потеряв к ним интерес, вновь обращается к картам.

В следующей комнате столы уставлены деликатесами для игроков. Стерлядь с Волги, телятина из Архангельска, украинская говядина и богемские фазаны. Ледяные кувшины с клюквенной водой, оршадом, наливкой на ягодных косточках с ароматом миндаля.

— Эти дыни, — говорит посланник, — прибыли из Буковины.

Он опускает палец в тарелку с икрой, слизывает блестящие шарики и подзывает ливрейного лакея, который удаляется и вновь возвращается.

— Мы можем войти, — говорит посланник. — Постарайтесь вызвать к себе интерес.

Пастору кажется, что они вошли в зал, где репетируют оперу, только золото здесь не нарисованное, а бриллианты не стеклянные. Как и прочие залы, которые они миновали, этот чересчур ярко освещен, чересчур изыскан, тут слишком много всевозможных вещиц, ради которых русские посланцы с толстыми кошельками колесят по всей Европе. Столь много прелестнейших приобретений, каждое из которых само по себе редкость. Собранные здесь вместе, они похожи на горы трофеев какого-нибудь восточного хана — игрушки безграничной власти.

В центре залы над бильярдным столом склонилась женщина. Слышен звук столкнувшихся шаров из слоновой кости. Сделав свой удар, она смотрит на чужестранцев, взгляд ее голубых глаз скользит по их лицам.

Среди разговоров, вежливого и грубоватого смеха плывет голос, несомненно принадлежащий человеку, говорящему на экзотическом для здешнего двора английском:

— …Через две ночи на третью перед сном восемь гранов каломели, да-да, и восемь гранов измельченных в порошок крабовых клешней…

Дама у стола говорит по-французски с немецким акцентом:

— Кого вы привезли ко мне сегодня?

Посланник кланяется с героическим видом:

— Ваше императорское величество, я привез вам доктора Дайера из Англии. Доктора Дайера и его спутников.

Дайер делает шаг вперед, кланяется. Императрица произносит слова, явно заученные наизусть:

— Вы оказали нам честь, приехав так далеко. Мы рады приветствовать вас в нашей столице.

Где-то там, среди горбунов, скучающих карлов, фрейлин и постельничих, продолжает говорить англичанин:

— Затем я рекомендую одну восьмую грана рвотного камня, а поутру, когда проснетесь, дозу глауберовой соли.

Императрица оборачивается, и толпа расступается. Пастор уже успел догадаться, кого им предстоит увидеть. Он слышал этот голос в Брюсселе. Доктор Димздейл, холеный и толстый, бесшумно скользит к императрице, чье расположение ему уже удалось снискать. В тишине залы присутствующие разглядывают участников этой сцены. Чужеземные господа в темных одеждах смотрят друг на друга долгим многозначительным взглядом. В глазах Димздейла холодное торжество победителя; в глазах Дайера непонимание, словно его добрый гений вдруг по неведомым причинам от него отвернулся.

Кто-то хихикает. На школьном французском Димздейл, обращаясь к Дайеру, спрашивает:

— А каково ваше мнение о глауберовой соли, господин Дайер?

Императрица хлопает в ладоши. За ней остальные. Как будто при русском дворе никому не доводилось встречать столь блестящего остроумия.

— Что это? Похоже на планетарий, не так ли?

— Да.

— Должно быть, он особенно дорог вашему сердцу, доктор, раз вы взяли его с собой в столь длинный путь.

— Он у меня много лет.

— Превосходная вещь. Вот это, кажется, Солнце, а это планеты?

Комната слабо освещена. Джеймс Дайер сидит у окна, а на столе рядом с ним открытый ящик с планетарием. Окно не занавешено. Кружится легкий снег. Внизу на улице сани и кареты развозят из Зимнего дворца по домам запоздалых игроков и кутил.

— По-моему, доктор, служанка затопила вам печку.

Ответа нет. Пастор думает: «Оставшись, я лишь вызову раздражение. Будет лучше, если он сам справится с постигшей его неудачей».

Его преподобие идет к двери, но тут же, не умея преодолеть естественного желания утешить, добавляет:

— Посланник уверил меня, что здесь очень многого может добиться человек с выдающимися способностями. Очень многого. Надеюсь, вы не сочтете ваше путешествие совершенно бессмысленным.

В дальнем конце комнаты заметно какое-то движение. Мэри. Пастор не может разобрать, смотрит ли она на него: свет слишком тускл и глаза его очень устали. Однако он понимает, прекрасно понимает, что должен идти.

— Что ж, доброй вам ночи. Обоим.

Он идет в свою комнату, ощущая неясную тревогу. Отчего этот заносчивый человек, которому явно нет до пастора никакого дела, вызывает в нем такую жалость?

Его преподобие раздевается. На несколько мгновений оказывается совершенно голым в натопленной комнате, потом надевает ночную рубашку, остроконечный колпак, пару толстых шерстяных чулок. Улегшись в постель, он читает молитву, возобновив таким образом старую привычку после, как теперь ему кажется, случайного периода молчания. Он молится за Дайера, за себя, за тех, кого любит: так молятся дети. Задувает свечу. Удивительно, как тьма вдруг наваливается на него со всех сторон. Где же она пряталась, когда горел свет?

Федерстоны, месье Абу и преподобный Лестрейд в наемных санях отправляются смотреть на травлю собаками императорского медведя. Двух псов медведь задрал. Только в самом конце они начинают вызывать жалость. Человек вытаскивает из загона их трупы, а медведя уводят зализывать раны. На дворе пятнадцать градусов мороза, и дыхание стынет у возниц в бородах.

Ужин у княгини Д. Холодный суп, икра, пастила. Слуги вносят дам вверх по лестнице. Побившись об заклад, месье Абу выпивает залпом бутылку шампанского. Княгиня спрашивает пастора, не прибыли ли они в Россию с одним из английских докторов.

— Совершенно верно, мадам, но он нездоров.

При прощании пастор целует княгине руку.

— Непременно приходите ко мне каждый день, — говорит она.

Человек по имени Бутль ведет их на Невский рынок. Мясо глубоко заморожено и твердое как камень. Бутль осведомляется о Дайере, и пастор отвечает:

— Он не выходит сегодня.

— Плохо себя чувствует?

— Устал после путешествия.

— А та женщина?

Когда Бутля поблизости не видно, Абу объясняет пастору, что Бутль шпион. В Санкт-Петербурге, говорит он, полно шпионов.

В сопровождении Бутля они направляются в баню. Рубль за отдельное помещение, пять копеек за общий зал. «Не будем разделяться», — советует Абу. С ними Джеймс Дайер. Когда все разделись, пастор замечает дюжину красных шрамов у Дайера на спине, похожих на следы бича, и множество синяков на груди и ногах. На руках тоже шрамы, словно он продирался куда-то сквозь шиповник. Абу не по себе, это зрелище для него оскорбительно. Довольно громко он говорит, обращаясь к пастору: «Это уж слишком. Такое, знаете ли, чересчур». День испорчен.

Приключение подходит к концу. Это приключение. Абу продал свои игрушки доверенному лицу императрицы. И, как им стало известно, императрица осталась довольна. Плата была щедрой. Абу говорит, что игрушки позабавят двор неделю, не больше, потом будут уложены в ящики и забыты. Но это не важно. То же случится со всяким. Даже с самой императрицей! Забыты, забыты… Он наполняет бокалы. Вечер. Пастор и Абу сидят одни в своих апартаментах. Джеймс Дайер с Мэри у себя. Федерстоны тоже. Трещат печки: хорошие русские печки, таких в Англии не сыщешь. Пастор думает: «Возможно, к Новому году я поспею домой. Начну все с начала. Дома».

Абу подходит к пастору и, улыбаясь, берет его за руку со словами:

— Я отправляюсь в Варшаву в начале следующей недели. Оттуда, как можно быстрее, в Париж. Поедемте вместе. Мне не хотелось бы отправляться в новое путешествие без вас.

— Не могли бы мы взять с собою доктора? — спрашивает пастор. — И женщину, если он не пожелает с нею расстаться?