Беатриче и Вергилий, стр. 24

В конверте лежала еще одна сцена из пьесы:

Беатриче:Все, списки уже надоели.

Вергилий:Мне тоже.

Вздохнув, Беатриче опускает голову и засыпает. Вергилий отходит в сторону; в кустах находит отрез ярко-красной материи без рисунка. Может, это скатерть или остаток рулона. Вергилий начинает играть: размахивает тканью, подбрасывает ее и наблюдает, как она спархивает на землю. Заворачивается в нее. Валится навзничь и борется с ней. Внезапно отбрасывает ее и обращается к публике.

Вергилий:Некто умирает и, вцепившись в красную тряпку страданий, мнет и теребит ее, охваченный неизведанной силы чувствами и мыслями — Я умираю, я умираю. — и уже ничего не видит, кроме этой тряпки, затянувшей стены и потолок или все небо, если смерть застигла на улице, а красная тряпка страданий потихоньку приближается и окутывает его, словно пеленка, но еще туже, а потом словно саван, но еще туже, а потом словно бальзамирующая лента, но еще туже, и душит его, и он испускает последний вздох, и в тот же миг, как по волшебству, тряпка исчезает, и собравшиеся у постели видят только тело, ибо биение жизни в них не позволяет им увидеть тряпку, и жизнь, так сказать, победоносно шествует дальше, пока в один прекрасный день красная тряпка не замаячит перед твоим взором, и ты поймешь, что она направляется к тебе, и удивишься, как же раньше ее не замечал, но твои размышленья прервутся, ибо ты уже повержен навзничь и борешься с красной тряпкой страданий, мнешь и теребишь ее.

Борется с красной тряпкой.

Беатриче (просыпается):Что ты делаешь?

Вергилий (тотчас прекращает возню):Ничего. Просто складываю тряпку.

Аккуратно свертывает и убирает ткань.

Беатриче:Где ты ее нашел?

Вергилий (показывает):Там.

Беатриче:Интересно, как она там оказалась?

Вергилий:Не знаю.

Молчат.

Можем слегка повеселиться.

Беатриче:Можем.

Вергилий:Пошутить.

Беатриче:Почудить.

Вергилий:Только без пустопорожней радости. Беатриче: Конечно.

Вергилий:Хотя пустопорожняя радость лучше безрадостности.

Беатриче:Не думаю. Контраст между отчаянием и пустопорожней радостью лишь усилит отчаяние.

Вергилий:Но если пустопорожняя радость будет безудержной, то, возможно, ее нелепость одолеет отчаяние и вызовет подлинное веселье. В сей критический момент пустопорожняя радость может стать первой ступенью на философской лестнице к полному пониманию вселенной, не так ли?

Беатриче:Маловероятно.

Вергилий:Почему бы не попробовать? Раз уж мы в неподдельном отчаянии, почему бы не впасть в пустопорожнюю радость, используя это как последнее средство?

Беатриче:Давай попробуем.

Вергилий:Сейчас мы в полном отчаянии?

Беатриче (усмехается):Пожалуй, нет.

Вергилий (радостно):Есть одна ступенька! Я это запишу (водит пальцем по спине Беатриче).

Генри перечел монолог Вергилия в одном длинном предложении, представив, как он прозвучит в темпераментном актерском исполнении. Впечатляли смена местоимений от «некто» до «ты» и ироничная фраза «жизнь, так сказать, победоносно шествует дальше». Вспомнилась «безудержная пустопорожняя радость» из штопального набора. Текст сопровождала отпечатанная записка в обычном лаконичном стиле:

Ни «здравствуйте», ни «до свиданья». Генри пытался разгадать, почему таксидермист прислал именно эту сцену и такую записку. Красная тряпка страданий — знак его собственной тревоги? Пустопорожняя радость — просьба о помощи человека в крайнем отчаянии? Надо бы повидать старика.

После «разоблачения» отношение к Генри со стороны партнеров несколько изменилось. Он был прежним, но чувствовал, что его воспринимают иначе. В разговорах его реже перебивали, но и реже к ним приглашали. Режиссер попеременно был с ним то суров, то мягок. Генри знал, что все поправимо — время и общение вновь выровняют отношения. Просто накануне премьеры все это слегка напрягало.

Учитель музыки был в курсе. «Тайна» всплыла в разговорах до и после уроков. Улыбнувшись, наставник шлепнул себя по лбу. Он читал знаменитую книгу Генри — дочка подсунула. Было приятно, что учитель горд учеником, однако на занятиях это отразилось лишь сменой метафор. Волы и прочая домашняя живность больше не поминались. Теперь кларнет был диким зверем, которого требовалось приручить.

Премьере «Натана Мудрого» сопутствовали обычные суета, мандраж и накладки, но «достоверность» все окупила. Спектакль, который две недели подряд играли с четверга по воскресенье, вроде бы шел хорошо, но впечатление обманчиво, когда сам занят в постановке. Во всяком случае, рецензии были положительные.

А потом у Сары отошли воды. Она сразу легла. Вскоре начались схватки. Поехали в роддом. За сутки Сара превратилось в чумазое животное, которое после долго пыхтенья, скулежа и визга исторгло из себя кусочек плоти — согласно расхожему описанию, красный, морщинистый и склизкий. Существо, похожее на обезьянку или пришельца, подавало какие-то слабые знаки, но для Генри они были громогласным призывом к человечности. Он не мог оторвать глаз от ребенка и ошалело про себя повторял: мой сын, мой сын Тео.

Даже в вале событий — смерть Эразма и Мендельсоны, спектакль, прибытие Тео — Генри думал о таксидермисте и его пьесе. Творческие муки старика чем-то вдохновляли. Вопреки разнице писательских положений, он был коллегой, Гефестом, трудившимся в кузне.

Для мыслей о таксидермисте имелась и другая причина: подтвердились догадки о подлинной теме пьесы.

†

Это произошло в одну из беспокойных ночей, в которые плач маленького Тео внес новый распорядок. Несомненно, свою роль сыграли и переживания последнего времени: горе, стресс, радость. Независимо от психологических объяснений, имя само возникло в голове Генри, когда он ненадолго забылся сном, точно приговоренный к пытке бессонницей. Имя так настойчиво пробуравило его забытье, что он мгновенно очнулся и вскрикнул: «Эммануэль Рингельблюм!»

Очумелый от недосыпа, Генри сел к компьютеру и просмотрел свое эссе из книги-перевертыша. Имя Рингельблюм встречалось, но адреса не было. Генри пролистал файлы с подготовительными материалами. Они снабдили подробностями, но адреса тоже не дали. В результате он нашелся там, откуда следовало начать поиск, — в Интернете, этой воистину Сети, которую забрасываешь в необозримую даль и всегда вытягиваешь с поразительным уловом, невесомым для ее волшебных ячеек. В поисковой строке Генри набрал «улица новолипки 68» и через четыре десятых секунды получил ответ.

Наутро он, разбитый, небритый и взъерошенный, точно бомж, отправился к таксидермисту, захватив с собой немногочисленные эпизоды пьесы: первую сцену с грушей, собственного сочинения монолог Беатриче о вопле Вергилия и сцену о красной тряпке страданий и пустопорожней радости. Генри сам не знал, зачем их взял. Может, подспудно решил выложить все на стол и распрощаться с таксидермистом. Подходя к магазину, он вспомнил о записке:

Чьего убийства?

Вновь восхитил удивительный окапи. Знакомо звякнул дверной колокольчик. Поразительная пещера зверей. Генри вспомнил об Эразме и Мендельсоне. Перехватило горло, защипало в глазах. Даже мысли не возникло заказать их чучела. Последний взгляд, последнее объятье, и он смирился с тем, что больше никогда их не увидит.

По-всегдашнему проворно возник старик. Он замер, бросил тяжелый взгляд и, не сказав ни слова, скрылся в мастерской. Генри был ошарашен. Ведь они всего лишь знакомцы. Да, весьма долго обсуждали драматургические потуги старика, но разве это отменяет элементарную вежливость? Или допуск в интимную сферу творчества их так породнил, что таксидермист позволяет себе бесцеремонность, какую обычно приберегают для самых близких? Генри предпочел так расценить поведение хозяина. Несмотря на усталость, он был воодушевлен своим новоявленным отцовством и размягчен воспоминанием об Эразме и Мендельсоне. Трений не хотелось. Глубоко вздохнув, Генри прошел в мастерскую.