Роман лорда Байрона, стр. 89

[Как ты считаешь — это то, что нужно? Что-то добавить/убавить? Могу, если хочешь, накатать и по-другому. Читая это примечание, ты можешь засомневаться, но я верю во все, что написал. — Л.]

От: "Смит" ‹ [email protected]›

Кому: [email protected]

Тема: Спасибо

Хорошо. Спасибо. Правда, большое спасибо.

Я тоже верю — каждому слову.

Хочу лишь добавить следующее: «Если данная работа не увидит свет, это станет потерей не только для истории литературы и байроноведения. Прежде всего, это нанесет урон нашему представлению об Аде, сведения о которой значительно более скудны, нежели о Байроне. В этой работе (произведении? повести? замысле?) она сотрудничала с покойным отцом, в результате чего оба предстают для нас гораздо яснее — в особенности сама Ада». Годится? Таких понтов, как у тебя, мне взять неоткуда. Я так этому и не научилась. Или к тебе это само пришло?

Фотографию скоро вышлю.

Дорогая моя Алекс,

Вот, весна пришла наконец и к нам: раскрылись тюльпаны, а иволги вернулись свить новое гнездо (или подновить старое) в айвовом кусте. Их оранжевое оперение так резко выделяется на фоне ярко-алых цветков айвы, что почти дисгармонирует с ними — впрочем, я думаю, что в природе нет дисгармоничного сочетания красок.

Знаешь, ведь я боялась за тебя: не того, что он причинит тебе вред — хотя он, наверное, приписывал мне такой страх. Я боялась, что тебя охватит печаль. За себя — и за него тоже, печаль о горе, которое он пережил и нанес сам, а главное — печаль за того ребенка той ночью. Такая печаль, кажется, способна убить, как поздние заморозки убивают полные надежд ростки. Знаю, что я неправа. Мы с Марком наблюдали на днях, как бабочка выбирается из кокона — Господи, до чего же это удивительно и трогательно, поверить трудно, — бабочка вылезает мокренькая и свернутая, как скрученный виноградный лист, а потом начинает разворачиваться. Это длится так долго — и дается так трудно: бедная крошка прямо-таки пыхтела (так это выглядело со стороны), стараясь наладить свои паруса. Мне хотелось помочь — расправить ей крылышки, но Марк сказал (ему виднее): тогда она не сможет взлететь; усилия, потраченные на то, чтобы растянуть и обсушить крылышки, помахать ими, активизируют мускулатуру — или что там вместо нее. И только тогда она сможет летать.

Я знаю все это — и знала тогда. Мне хотелось, чтобы ты взлетела на собственных крыльях, и я понимала, что мало чем могу помочь. Мне просто хотелось отогнать от тебя горести, пока ты сама с ними не столкнешься вплотную. Я знала, что тебе от них не уйти. Но мне хотелось прежде того закалить твои силы. Говорят, будто беды и горе делают человека сильнее, но я этому не верю: я считаю, что сил придают любовь и счастье — они питают тебя и обволакивают душу защитной оболочкой, создают жировую прокладку любви, чтобы ты могла выстоять и уберечься от холода. Правда, я понимаю сейчас, что на самом-то деле это мне нужно было набираться стойкости. Так и произошло — благодаря твоей любви ко мне. Надеюсь, ты простишь меня.

От: "Смит" ‹ [email protected]›

Кому: "Теа" ‹ [email protected]›

Тема: Привет

Дорогая моя и дражайшая:

Отправила тебе факсом расписание полетов — роспись, как здесь шутят. «Верджин эйр» [73](!) Бог ты мой, жду не дождусь.

Знаешь, о чем я сегодня подумала: живи Ада сейчас — или проживи она немного дольше, ей, вероятно, позволили бы увидеться с отцом. Если бы врачи в Греции не обошлись с ним так небрежно, он протянул бы дольше — еще сколько-то лет, и она могла бы просто-напросто собрать вещи и отправиться на его поиски за границу. Если если если. Я бы хотела стать настоящим историком: они не признают никаких если если если.

Хотелось бы найти его письмо, адресованное кому-нибудь, кто находился с ним, когда он умирал, письмо со словами: «Возьмите эти страницы и передайте моей дочери». Он хотел сказать, что явился бы к ней, будь это в его власти, и забрал с собой туда, где их не найдут. Но мне кажется, он попросту потерял роман. Она должна была стать той единственной, кто способен отыскать и спасти книгу: ведь это не более чем письмо, обращенное к Аде, и она должна была его получить — и в конце концов получила. Вот что я должна сказать, вот что пытаюсь выразить: все о ней и для нее.

Похоже на чудеса Бэббиджа. Ты читала о них? Бэббидж имел обыкновение приглашать гостей — показать им разностную машину в действии. Он устанавливал все колесики на ноль, затем поворачивал ручку — и одно колесо останавливалось на 2. Новый поворот ручки — и оно уже на 4. Затем на б. Всем понятно: задано правило — «добавить 2». На 8 колесо возвращается к 0, следующее колесо поворачивается к 1 — получается 10. Так могло продолжаться сколько угодно раз. Затем внезапно число увеличивается не на двойку, а, скажем, на сотню. Все кричат — ошибка! Уж во всяком случае осечка! Бэббидж объясняет: нет, он заранее поставил перед машиной эту задачу — после названного числа поворотов увеличивать не на 2, а на 100. Иными словами, сбой был предусмотрен с самого начала: это правило, а не ошибка. Таковы, по словам Бэббиджа, и божественные чудеса — они подчиняются естественным законам, однако таким, о которых мы не имеем понятия до тех пор, пока они нам не явлены. Я думаю точно так же.

Чудо, сотворенное Адой, — не в том, что она спасла роман. Чудо — в любви, о которой она не подозревала и которая побудила ее сделать это: в любви, которая возникла на сотой итерации, во внезапном скачке, запрограммированном, быть может, еще в детстве, но явленном лишь в Ньюстедском аббатстве — у могилы отца и деда.

Книга теперь оцифрована — в формате Word Perfect, ха-ха, и я могу распоряжаться ею как угодно. Джорджиана больше не бесится. Сообщила мне, что написала Ли открытку с благодарностью за совет и поддержку. Я так и знала. Небось спрыснула ее духами или, как здесь говорят, отдушкой. Лилит, впрочем, все еще дуется.

До встречи с твоей «хондой» в аэропорту Кеннеди. Что у меня на душе творится — не передать.

БРАТ МОЙ, в час расставанья я обратился к тебе с вопросом: Почему ты доверился мне, посчитав, что я исполню твою просьбу, и почему решил, что я способен дать этому ребенку нечто большее, чем ее нынешние опекунши? В себе я не находил ничего, что побудило бы меня думать, будто я гожусь на это — не на сам поступок (тут у меня сомнений не было), но на все остальное. Расскажу тебе обо всем, что произошло: суди сам, оправдал ли я твое доверие. Увы — о тебе я смогу узнать что-либо лишь в том случае, если ты потерпишь неудачу и тебя повесят на площади.

Теперь к рассказу. Мой визит в Темпль, в контору мистера Уигмора Бланда (с бумагами под мышкой, которыми ты любезно меня снабдил — Доверенностью и прочим) оказался для косных наших дел все равно что Закваска, добавленная в тесто. Имения Сэйнов навсегда упразднены (или будут упразднены вскоре) — мы становимся безземельными — хотя столь крупной наличностью мы не располагали уже давно — ее распределение зависит от нашей с тобой договоренности: все Слуги и Арендаторы будут в должной степени обеспечены, а равно и кошки с собаками, которым ты по доброте душевной пожелал назначить пенсии. Грехи мои, таким образом, были отпущены, и я направил стопы к узилищу — мистеру Бланду прекрасно известны все подробности, касающиеся заточения Уны, о которой он сокрушался с подобающим чувством, — даже впал в самую настоящую меланхолию — ненадолго, впрочем, — и вскоре взял себя в руки. От него я узнал, что к леди Сэйн — как все еще именуется твоя законная Супруга — Рассудок так и не вернулся, хотя ее пользует целая орда медиков самого разного толка, которые облепили ее (и ее Чековую книжку) с цепкостью Пиявок, столь усердно ими применяемых; мистер Бланд уверен, что по крайней мере один из этих врачей не имеет отношения к врачебному искусству и годится разве что на роль Доктора в комической пантомиме — и вернее всего, что он такой не один.

Оказавшись по соседству с домом, где Уна томится в неволе, я вскоре выяснил, что мне не придется вызволять девочку из рук тех, кто предположительно держит ее под замком: когда я туда явился, всюду — в Деревне и по всей округе — толковали только о том, что она сама вырвалась на свободу. Возможно, ты не знаешь — впрочем, думаю, ты вряд ли что-нибудь вообще о ней знаешь, — что Уна (как и брат ее отца), подвержена лунатизму. Не уверен, что эта ее склонность проявлялась раньше и что Блюстительницам, охранявшим вход к ней свирепее трехглавого Цербера, было что-либо об этом известно — скорее всего, нет: замки на всех дверях в доме были наложены изнутри — дабы избежать вторжения незваных гостей; их ничего не стоило открыть — и вот Уна посреди Ночи вышла из дома и отправилась по Большой Дороге, подобно сыну Трубача, за холмы, куда-то вдаль.

Утром ее хватились, поднялась Суматоха — и, поскольку Уну, пока она не один час брела без сознания — бодрствуя во сне среди беспробудно спавших! — никто не видел, то пришлось заподозрить худшее. Осушили запруды, обшарили с шестами реки, обследовали стога сена, обыскали леса — все без толку. Тебе нетрудно представить, что в этих поисках я ничем не выдал своего присутствия: ведь ты убедился на собственном опыте в моем умении, даже Таланте — становиться, при желании, невидимым или, по крайней мере, никем не замеченным, несмотря на свою примечательную внешность.

Сам же я — такова моя природная склонность — посчитал, что злой умысел куда вероятнее несчастного случая: думаю, лунатики обычно избегают падения в воду или шага с крутого обрыва, однако в поздний час одинокий Ребенок в ночной рубашке для кого-то представит соблазн — и этот кто-то может появиться на зеленых лугах английского графства с не меньшей вероятностью, чем в любой другой точке света.

Дорогой Брат, держать ли тебя в неизвестности относительно того, как продолжится эта история и чем закончится — или ты успел уже заглянуть на последнюю страницу, любопытствуя о развязке, как поступают с французским романом девицы, которым не терпится узнать, что влюбленные «жили долго и счаспыиво»? События последующих недель достойны, вероятно, быть запечатленными чернилами на бумаге, однако я не стану тратить ни того ни другого — времени у меня нет, ибо прилив на Темзе вот-вот отправит к дальним уголкам света все, чем торгует Страна (а также некоторую часть ее Населения). Хладнокровный подсчет, произведенный мною в Гостинице того городка, где потерялась Девочка, показал, что успех поиска равносилен одному шансу против ста; шанс обнаружить ее раньше, чем это удастся ее Родичам, — еще меньше; и уж совсем ничтожна вероятность найти ее целой и невредимой. Тем не менее я поиски предпринял, а все потому — так уж вышло, — что некий молодец, прибегший к столь же холодному анализу, той ночью первым столкнулся с девочкой. Расширив границы поиска, я разведал, что в соседнем городке некий Джентльмен, местным жителям незнакомый, сел в лондонскую карету со спящим ребенком на руках (темноволосым) — вслед за этой каретой, в столицу, я и поспешил.

Возможно, тебе известно, что в Лондоне, на пару с одним давним приятелем — в былые времена компаньоном нашего Отца — я некоторое время занимался устройством зрелищ, и выяснил, что по непоседливости тамошнего населения и дарованной ему свободе зрения и слуха — включающей в себя подслушивание, подглядывание и родственные Искусства, — наша столица не имеет себе равных. Разумеется, появление на улице Горбуна с Медведем не может не броситься в глаза — однако для большинства оно останется незамеченным — поскольку ожидаемо — и привлечет не больше внимания, чем камни мостовой или оконные рамы, да и любая обыденность; такая парочка может часами торчать на углу, собирая всякие слухи и новости наряду с редкими медяками — отнюдь не лишними. Более того, братская среда устроителей зрелищ хранит немало сведений о прошлом многих важных фигур: среди тех, кто красуется на широкой жизненной Арене, нетрудно узнать в лицо старинных друзей: Графиню — отставную танцовщицу из Друри-лейн; модного Проповедника — предсказателя судьбы в Грин-парке; богача-Лендлорда — бывшего шулера из дома с незавидной репутацией. Ловя сплетни по тавернам и ярмарочным балаганам, я вдоволь наслушался россказней о некоем Месмеристе, наделавшем в мейфэрских гостиных много шума: он излечил целую ораву юных дев от недугов, о которых иные из них до осмотра ни сном ни духом не ведали; его Магниты, Жестянки, лейденские банки, флюиды и Эфирные Машины творили чудеса. Этот Доктор — не первый и не последний из тех, кто преуспел подобным образом, однако те, кто рассказывал мне о грандиозности его триумфа, были преисполнены неподдельного восторга. Тут-то я и вернулся к расследованию: оказалось, что доктора сопровождает Дитя — главный объект его экспериментов: этого ребенка доктор мог легким движением рук — или с помощью намагниченного Никелевого Стержня погрузить в глубокий сон, причем ребенок, стоя на ногах, слышал и мог выполнять приказы — более того, отвечая на вопросы, называл и описывал гостям природу их хворостей и горестей. То, на что теперь притязает наука, в минувшие столетия совершалось святыми Праведниками и Жрицами, изрекавшими истины в состоянии транса — но нет! — лекции Доктора провозглашают новое откровение на основе учения Месмера, Пюисегюра, Комба, Шпурцгейма: его юная Пифия подчинена не старомодным дельфийским озарениям, но методам, дотоле не дарованным Человечеству. Что ж! не имею и никогда не буду иметь ни малейшего понятия обо всем этом — внуши мне, что мир переменился необратимо и что под солнцем явилось воистину нечто новое (вопреки словам Соломона) — что вскоре машина с Паровым Двигателем перенесет человека на Луну — я радуюсь этому предположению — однако ради него и пальцем не шевельну — и уж тем более не вложу Деньги в подобный проект.

Нет — интерес к Месмеристу пробудился у меня по другой причине — и довольно скоро мне удалось разузнать еще кое-что: Доктор не был отцом ребенка и даже родичем — встреча их произошла при довольно темных обстоятельствах, которые, впрочем, нетрудно вообразить, — побуждаемый Милосердием, Доктор вызволил дитя из некоего затруднения — и только впоследствии обнаружил в девочке таланты и способности самого незаурядного свойства. Поверь, что к этому времени я располагал немалым Сводом всякого рода слухов, донесений и сплетен, которые меня никоим образом не удовлетворяли, — пришлось осмотреть и детское тельце, выловленное из Темзы крюком, — и постоять у гроба несчастной малютки в жалкой лачуге в Саутуорке — но это была не Уна. Услышанное о Докторе, однако, укрепило во мне, сам не понимаю почему, некую уверенность; я, безо всякого промедления, разыскал его предполагаемую резиденцию и применил способ, позволивший проникнуть в дом без лишнего шума: к стыду своему, должен признаться, что за годы скитаний обучился множеству разных уловок — принуждать силой, жульничать, лгать и взламывать замки. Дом казался пустым — и, как лазутчик во вражеском лагере, я бесшумно отворял дверь за дверью, пока не заглянул в гостиную, где на пуфе сидела девочка в белом платье, с бумажной гирляндой на коленях, — одна. Тут я распахнул дверь пошире и вошел в комнату.

Почему мне вообразилось, что девочка не убежит и не поднимет переполох? Не знаю, но я угадал. Она глядела, как я приближаюсь, до странности недвижно — однако вовсе не как замерший Олень, которого настигла травля, — нет, девочка наблюдала за мной со спокойствием не детским и не взрослым, но (бывает ли такое?) ангельским, если вообразить ангелов существами, которых мы не можем встревожить или опечалить. Ее взгляд не раз поражал меня и позже. «Кто ты?» — молвила она, и поначалу я не нашелся, что ответить, а спросил ее о гирлянде и о кукле, что лежала подле. Не скажу, что девочка походит на меня — возможно, сходство есть, но я его не увидел — оно очищено от всего, что я вижу в Зеркале, куда и в лучшие времена заглядывал редко. Я знаю, что волосы у нее темные, как у тебя: откуда такой цвет, непонятно, разве только потому, что ее мать не была светловолосой. Ей хотелось поговорить обо всем, для нее интересном, не допытываясь, кто я такой и почему явился; но в конце концов — Терпение ее истощилось — она сцепила руки и, уронив их себе на колени, сообщила, что «никто не вправе входить к ней в комнату, кроме домашних», и я должен сказать наконец, кто я такой.

«Я твой отец», — сказал я.

Уяснила это она не сразу, хотя и приняла без удивления. «Тогда выходит, что ты — магометанин».

«Конечно же, нет, — возразил я. — Твой отец вовсе не обязательно магометанин — если ты имела это в виду».

«Мой отец вроде бы турок, — продолжала девочка, — а турки — магометане».

Поскольку оспорить этот силлогизм было невозможно, я промолчал, а девочка заявила: «Я магометанка тоже». — «Как так?» — «Ну, наполовину — а захочу, так и целиком, Я читала — стать магометанкой ничего не стоит — нужно вместо "Бог" говорить "Аллах", только и всего». Таковы были ее доводы, которые я воспроизвожу по памяти, — они показались мне довольно ловкими. «Я об этом никому не говорю, — добавила она, — если кто узнает, им это вряд ли понравится».

«Ну уж наверное».

«Я не знала, что мой отец такой».

Новую тему я с готовностью подхватил. Спросил, не боится ли она меня, — чтобы появился повод вручить заготовленный Подарок, причем дорогой, — но она заверила, что не испугалась ничуть. И тогда я наконец задал ей неотступный вопрос: почему ее не удивило мое появление — после стольких лет. Она ответила, что тем самым утром, как обычно, молила Аллаха, чтобы он меня к ней привел.

Ты смеешься? Клянусь, я даже не улыбнулся: я подумал о бессчетных утрах, когда она молилась, но безответно. Теперь, когда я стоял перед ней, — совсем не такой, какого она ожидала или желала, — нужно было как-то убедить ее отказаться от нынешней жизни и бежать со мной — со мной, чей вид особых надежд ей не сулил. Хотя смотрела она на меня почти безразлично и в объятия не кинулась — да я, собственно, этого и не ожидал, — я все же чувствовал, что мы сможем заключить Союз, если только я не провалю свою роль. И тут, Брат, меня охватили колебания! Я, можешь поверить, имею ясное представление о своей природе — о переплетении в ней Страстей и Преступлений — однако никогда прежде я не ощущал себя недостойным: мне почудилось, будто, взяв Уну за руку и завоевав ее Расположение, я запятнаю ее той Историей, о которой она даже смутно не подозревает, — никогда прежде я не касался того, что было и должно было остаться невинным! Уна пристагьно смотрела на меня — я забыл о приманках, которыми собирался ее завлечь, — о лживых выдумках и притворстве, почитавшихся мною необходимыми; я желал одного — попросить у нее Прощения — хотя не знал, за что, если не за само ее существование, Причиной и Автором которого был!

Усилием воли я вновь стал самим собой (если знакомый мне грешник — это действительно я) — но слишком поздно — не успел я растолковать девочке, что хочу забрать ее с собой и немедленно доставить к тем, кто будет ее любить и о ней заботиться, — и что Доктор, на чьем попечении она находится, на самом деле злой Король Эльфов, от которого она должна с моей помощью бежать, — как внезапно Дверь распахнулась — и на пороге вырос он, только что мною заклейменный покровитель! Я узнал его по описаниям, а еще по невероятной властности, которую источал весь его облик, — вздыбленные седые волосы, сверкающие Очки и громадные руки — не как у джентльмена, если только он был джентльменом. Я повернулся к нему, собираясь сплести Повесть, которой он бы поверил, — а если нет, сбить его с ног, — но тут Уна вскочила с кушетки и встала между нами.

«Доктор, милый, взгляни! — вскричала она (воплощение невинности). — Это мой отец — он явился, чтобы забрать меня с собой!»

Можешь вообразить, как подействовало на доброго Доктора это сообщение. Шагнув ко мне с видом Боксера, вступающего в бой со слабейшим, но неизвестным противником, и держа раскинутые ручищи наготове, он впился в меня взглядом. «Кто вы — и что делаете в этом доме?» — негромко спросил он, однако в голосе его звучала недвусмысленная угроза.

«Девочка сказала правду, — ответил я, также готовый к противоборству. — Я ее отец и возьму ее с собой».

«В тюрьму? — с ненавистью прошипел он — Вы отправитесь именно туда. Вы, сэр, посягнули на мою Собственность».

«Посторонитесь — нам пора».

Тут лицо Доктора изменилось, как если бы он быстро заменил одну маску другой; он протянул руку к Уне и прошептал: «Подойди ближе, Дитя мое. Он тебя не тронет. Сюда, сюда — встань рядом со мной». Со странной неохотой, хотя и не сводя глаз с Доктора, Уна повиновсьгась — когда она подошла к нему почти вплотную, он принялся водить руками вокруг ее головы, впившись в девочку пристальным взглядом, словно шилом пронзал ее Душу! Едва вздохнув, Уна недвижно застыла — глаза ее потухли, хотя и оставались открытыми, — руки, слегка растопыренные, безвольно колыхались по бокам, будто тело покачивало водное течение. Тогда, Брат, — и только тогда — меня охватил настоящий страх: кому и знать, как не тебе, сколько я всего навидался в жизни — и куда худшего (не я ли направлял действия безвольного Существа?), — но здесь передо мной стоял тот, кто способен был похитить чужую Душу и присвоить ее!

Однако и я располагал оружием — пускай грубым — вытащил из складок одежды вполне бездушный пистолет и взвел курок. Увидев это, Зачинатель — вот кто стоял передо мною! — попятился. Я потребовал освободить дух Уны — снять чары, на него наложенные, — но он отступал от меня все дальше, за порог комнаты в коридор. «Не притрагивайтесь к ней, ради всего святого, — крикнул он. — Если вы ее разбудите, она тотчас умрет. Убьете меня — и она никогда не проснется. В доме переполох. Бежать вам не удастся!» Тут он повернулся и ринулся по коридору с громкими возгласами «Ко мне, на помощь!», и до моего слуха донеслись ответные выкрики.

И вот, брат мой, как выглядели мы с Уной: она замерла, скованная Сном; я тоже не двигался с места, не в силах и не желая ее покинуть. Признаюсь, что силы мои иссякли и пути к спасению я не находил. Но того, что произошло за миг, я предвидел меньше всего — если мог предвидеть хоть что-то. Едва только Доктор скрылся в коридоре, как мой маленький эльф очнулся — но нет, она вовсе и не спала! — она вышла из роли, мгновенно превратилась в живое человеческое дитя, резко захлопнула Дверь, повернула в замке ключ и с торжествующим видом протянула его мне! Затем почти бесшумно подскочила к окну, живо подняла раму (оказалось, что мы на третьем этаже) — и только тогда заговорила: «Карабкаться умеешь?»

«Как обезьяна», — ответил я.

«Я тоже, хотя им и невдомек». Мы выглянули наружу — густо сплетенные стебли прилегали к старинной кладке, на острые Карнизы можно было опереться как на выступ утеса — а Подпорка для вьющихся растений оказалась отличной лестницей. «Я спущусь первой, — предложила Заговорщица, — а ты за мной». — «Нет, — возразил я, — если я вылезу первым и рухну, ты упадешь на меня — уж лучше так, чем наоборот». Признав мои доводы справедливыми, Уна деловито кивнула: я выбрался из окна по крепким ветвям (этаким Ромео навыворот) и, помогая Уне, принял в объятия ее хрупкое тельце. Многие дела, совершенные за всю мою жизнь, я могу забыть (и забуду, если смилостивится Провидение), но только не это мгновение, когда она из своей темницы отважно прыгнула в мои объятия — мои! — величайший Трофей в моей небогатой победами жизни!

Ты, наверное, забросаешь меня вопросами — взаправду ли Уна двигалась и говорила во сне по команде Доктора или только играла Роль — откуда и как обучилась искусству предсказаний — где нашел ее Доктор и как похитил; ответов у меня до сих пор нет, поскольку мы устремились с наивозможной быстротой, стараясь не привлекать ненужного внимания, к докам в Уоппинге, где у меня были Сообщники, подготовившие наше бегство и снабдившие нас всем необходимым для путешествия в один конец. Все это — бегство с незнакомцем, предстоящее морское Плавание, разлуку с привычным окружением, отмену посулов препроводить ее в родные стены — Уна переносила с хладнокровием подлинной авантюристки и с достоинством королевы фей. Когда я напомнил ей о своем обещании доставить ее Родственницам, она этот план отвергла — по ее словам, меньше всего на свете она желала бы вновь оказаться под их опекой — мы, магометане, должны держаться вместе, добавила она.

Итак, Уна спит сейчас здесь, в койке над лоном Темзы, — все ее наследство (на сегодняшний день) хранится в кожаной Сумке у меня под ногами — в услужении у нас Медведь и Няня, которую я счел нужным нанять, однако — если Уна сочтет это излишеством, мы отправим ее на берег в Гринвиче в лоцманской шлюпке. Что до меня, «свое я отслужил» — надо обучиться другой службе, годной в краях, куда я направляюсь. Я не в силах дать миру Свободу, не в силах вызволить Народ из рабства — все эти амбиции я отринул и притязания на них передаю тебе — вот все, что могу тебе завещать. Но не страшись — мы теперь Друзья, и зла ниоткуда не жди.

Где нас искать, если вдруг тебе это вздумается? В бытность мою Моряком доводилось мне толковать с уроженцами разных стран: я знавал одного рулевого — немца, который, если не бывал под воздействием Drink [74] , слыл неплохим raconteur [75] ; вот я и усвоил из его родного языка два-три словечка: особенно мне нравилось, что он именовал острова Вест-Индии, куда мы шли, словом Abendland, сиречь «Вечерняя Земля» — страна, где на исходе дня садится солнце, — однако никакой поэтической стрункой он не обладал, а попросту подразумевал сторону света, которую мы называем Западом, позабыв о начальном значении слова. Итак, мы изберем путь к Вечерней Земле — последние обломки нашего рода: моя персона — поседевший Медведь (тебе, быть может, неизвестно, однако бурый медведь тоже седеет, как и его Вожатый) — и она, дочь Калеки и Сумасшедшей, однако настоящая Сэйн — здравая умом и телом, что золотой доллар. Вот ее-то я сумел освободить и предоставить ей Независимость (что бы это слово ни означало): самоуправление — неотъемлемая часть Свободы, а как девочка управляет собой, я уже имел случай убедиться. Уна — наследница Сэйнов, единственная — другой не появится никогда, — правда, в стране, где ей предстоит жить, знатное происхождение не будет означать ровно ничего ни для нее, ни для ее Потомков — если они родятся, — но я заверю ее, что будут, коль скоро ей заблагорассудится. Однако я уже теперь знаю, что мой выбор, за нее сделанный, и путь, мною указанный, не станут для нее законом, что бы я ни думал, — и этот завет тоже входит в наследие Сэйнов, не так ли? Причем он, в отличие от Титула, может перейти и к позднейшим поколениям — да принесет он им благо.

Сначала мы прибудем в Чарльстонскую бухту, а потом куда? Жаль, что не смогу увидеть генерала Вашингтона, опочившего ныне с подлинными героями человечества. «Вашингтон был убит на дуэли с Верком», услышал я как-то в одном из венецианских conversazione — и не мог взять в толк, что за бред такой пересказывают, — но потом вспомнил Бэрра, который убил Гамильтона, а не человека более великого, — неважно — ведь и сам я не имею понятия об этих громадных просторах и наслаждаюсь своим неведением, поскольку порвал с миром, который слишком мне известен. Быть может, мы направимся вниз по Миссисипи, как лорд Эдвард Фицджеральд — единственный подлинный герой, которого я знаю, — или, подобно ему, двинемся еще дальше: мимо Мексиканского залива к Дарьенскому перешейку, в Бразилию, на Ориноко — не знаю куда.

Итак, прощай. Я не настолько безрассуден, чтобы принимать Америку за Лекаря или Священника, — знаю, что не все недуги там излечатся и не все грехи будут отпущены. И все же сегодня утром я чувствую себя так, будто ночь напролет боролся с врагом и, очнувшись наконец, увидел, что руки мои свободны. — ЭНГУС.