Детская книга, стр. 77

Был здесь и Дворец электричества с Башней воды, зал динамо-машин и зал с сотнями новых автомобилей, всех видов и размеров. Тирольский замок стоял напротив павильона русского алкоголя, Дворца оптики и Дворца женщин, рядом с хорошеньким, как коробочка драже, Эквадорским дворцом, впоследствии служившим муниципальной библиотекой в Гуаякиле. На площади Согласия, где продавались билеты, возвышались потрясающие воображение, никем не любимые ворота Бине — монументальная арка, что-то из «Тысяча и одной ночи», покрытое многоцветной штукатуркой и мозаикой, сплошь усаженное хрустальными кабошонами. Это сооружение резало глаз своей искусственностью, но его формы были основаны на формах живой природы — позвоночник динозавра, шестигранные соты пчелиных ульев, пластинки мадрепоровых кораллов. На самом верху стояла чудовищно огромная фигура женщины: Ла Паризьен, «Парижанка», пятнадцати футов высоты, с огромной грудью, слепленная с Сары Бернар и одетая в неглиже или халат, созданный самим Пакэном. На голове у нее был герб города Парижа, похожий на остроконечную тиару или на нос корабля. Статуя никому не нравилась и служила мишенью для насмешек.

Двумя самыми крупными экспонатами на выставке были дальнобойная пушка Шнайдера-Крезо и коллекция скорострельных пулеметов Виккерса-Максима. Кайзера не пригласили ни на его собственную выставку, ни на какую другую. И его советники, и французские хозяева выставки боялись, что он скажет что-нибудь неуместное или провокационное. Если британские войска убивали буров, то немецкие в это время где-то далеко воевали с китайцами. Кайзер сделал выговор Круппу за поставку китайским крепостям пушек, нынче стрелявших по немецким канонеркам. «Сейчас, когда я посылаю своих солдат в бой против желтокожих чудовищ, не время наживаться на столь серьезном положении дел».

Китайцы же, несмотря на убийства, восстания и войну, возвели в сияющем парижском микрокосме изящный и дорогой павильон. Он был из резного темно-красного дерева, крыши в форме пагод покрыты нефритово-зеленой черепицей. В павильоне была элегантная чайная комната. Он стоял в экзотическом секторе, между японской пагодой и индонезийским театром.

Ар-нуво — новое искусство, — как это ни парадоксально, смотрело в прошлое: оно заигрывало с древним, со сфинксами, химерами, Венерой со священной горы, персидскими павлинами, мелюзинами, рейнскими девами, а также козлоногим Паном и коварными восточными жрицами, закутанными в покрывала. Часть своей новизны оно заимствовало из глубокого сна о потерянном прошлом — отсюда бледные, ничем особо не занятые Берн-Джонсовы рыцари, Моррисовы эпизоды из саг и ярко раскрашенные вышитые гобелены. Но в нем была и радикальная новизна — клубящиеся, спиральные, волнистые линии, подсмотренные в природе; оно воплощало в новых металлах заново увиденные древесные формы, отказывалось от тяжести золота и бриллиантов, черпая эстетические восторги в недрагоценных металлах и полудрагоценных камнях, перламутре, текстуре древесины, аметисте, коралле, лунном камне. Оно сочетало в себе замершую неподвижность и образы стремительного движения. Это было искусство теней и блеска, понимающее новую силу, которая преобразила и выставку, и грядущий век: электричество.

Американец Генри Адамс снова и снова возвращался на выставку, пока она не закрылась, движимый точным и неукротимым сочетанием научного и религиозного любопытства. Он добавил к своей книге «Воспитание Генри Адамса» загадочную главу под названием «Динамо-машина и Святая дева». [38]Он понял, где центр всего — среди машин, в галерее динамо. Он начал, по его словам, ощущать «эти сорокафутовые махины… источником той нравственной силы, каким для ранних христиан был крест». Динамо-машина «означала не более чем искусное устройство для передачи тепловой энергии, скрытой в нескольких тоннах жалкого угля, сваленного кучей в каком-нибудь тщательно спрятанном от глаз специальном помещении». Но Адамс обнаружил, что сравнивает силовое поле динамо-машины с присутствием Богоматери или Богини в великих средневековых соборах Франции. Вскоре зритель начинал «молиться на это чудище: врожденный инстинкт диктовал этот естественный для человека порыв — преклоняться перед немой и вечной силой».

Динамо-машина, приводящая в движение саму выставку, находилась в цокольном этаже Дворца электричества. Сначала она не заработала. Перед Дворцом электричества стоял Chateau d’Eau, [39]который, по замыслу создателей, должен был ослепительно сиять радугой света. Фонтаны в несколько рядов, как в Версале, окружали дворец, украшенный витражами и прозрачной керамикой, увенчанный статуей Духа электричества на колеснице с четверкой гиппогрифов. Вдруг оказалось, что все это не оживает, и ночью на месте дворца открывается ужасная черная пещера, зияющая дыра. Но пришли рабочие служить машине, смазывали ее, полировали, гладили, как зверя, чтобы пробудить. Адамс был прав: машине принесли букет свежих цветов, как жертвоприношение, и возложили его к задней части цилиндра. Машина задрожала и ожила, и все ощутили ее пульс. А когда она заработала, фасады зданий преобразились в рубины, сапфиры, смарагды, топазы, темное покрывало ночи — в гобелен из сверкающих нитей. С Башни воды побежали жидкие алмазы, пронизанные мерцающим опалом, гранатом, хризопразом. Сама Сена стала вздымающейся, пляшущей лентой цветной лавы, в которой переплетались, тонули и снова всплывали разноцветные нити, изменяясь и загораясь вновь.

Восхитительные освещенные порталы, извилистые, как растительность искусственного рая, вели вниз, к сверкающей электрической змее нового метро. Всю выставку опоясывала бегущая мостовая, по которой посетители могли передвигаться с тремя разными скоростями, визжа от изумления, цепляясь друг за друга при переходе с полосы на полосу. Журналы, захлебываясь, писали о «магии электричества».

Дворец электричества был увешан предостерегающими табличками. Grand Danger de Mort. [40]Эта смерть приходила не от клыка, когтя или давящей туши. Невидимая смерть, часть невидимой животворящей силы, новое явление нового века.

22

Проспер Кейн снял для всей компании номера в гостинице «Альбер» на Монмартре. Кейну надо было работать — он посетил павильон Бинга, чтобы изучить россыпи ар-нуво, и Малый дворец, чтобы поглядеть на богатую коллекцию исторических произведений искусства. Много раз он ходил в отдел немецкого декоративно-прикладного искусства, где новая мюнхенская элегантность красовалась в комнатах, отделанных фон Штуком и Римершмидтом в новом молодом стиле — югендштиль. Ходил Кейн и в австрийский, и в венгерский залы, с его смелым сплетением кривых линий, с дорогой, но не вычурной мебелью, в очертаниях которой сквозил некий намек на испорченность.

Утром молодые люди вышли из дома, собираясь сесть в омнибус, накрытый полосатым навесом и запряженный четверкой лошадей. Вдруг из бокового переулка вышел человек, приподнимая шляпу в знак приветствия. То был Иоахим Зюскинд; он сказал, что удивлен и обрадован встречей. Сам он приехал на конгресс, но уже успел повидать и значительную часть выставки — не всю, конечно, на это ушли бы месяцы. Он выразил опасение, что немецкий павильон покажется им слишком крикливым. Однако там были вещи из его родного Мюнхена, и этим он гордился.

Джулиан тут же решил, что появление Зюскинда — не случайность. Наверняка он сговорился с Чарльзом. Мысли Джулиана работали в направлении похоти, а не политики. Он разглядел соломенные усики Зюскинда и решил, что с таким целоваться неприятно. Поглядел в четко очерченное лицо светловолосого Чарльза и решил, что Зюскинд наверняка в него влюблен — учителя вечно влюбляются в самоуверенных, жадных до жизни мальчиков. Джулиан подумал также, гордясь своей проницательностью, что улыбка Зюскинда была извиняющейся и голодной. Разглядывая Зюскинда, Джулиан не заметил, как отреагировал Чарльз — растерялся, застеснялся или обрадовался. Поглядев на Чарльза, Джулиан увидел, что тот краснеет — несомненно, это смущение человека, ввязавшегося в тайный сговор; но что еще? Джулиан был заинтригован. Но гораздо больше его интересовало, какие возможности это открывает для него самого.