Детская книга, стр. 64

В «Жабьей просеке» стало невыносимо. Филлис очень много плакала, и ее часто шлепали. Хамфри пил виски и разговаривал с полицией. Олив ходила. Она ходила по дому из конца в конец, как ходит женщина во время родовых схваток, чтобы сокращением мускулов отвлечь тело и ум от боли. Ходила безостановочно, время от времени падая в кресло и терзая собственные ногти и волосы. Через три недели такого хождения она прибегла к мужниному виски, а потом увеличила дозу. Сперва она пила поздно ночью, потом маленькими глотками по вечерам, а потом стала пить и днем, не переставая ходить. Через шесть недель ее блестящие черные волосы стали тусклыми и косматыми, а глаза — хоть она и не плакала — опухли от виски.

Все домашние дела взяла на себя Виолетта. Приготовление еды, письма к издателям, малышей, которым ничего не сказали — но Виолетта знала, что Гедда все прекрасно знает, хотя и не знала, что она думает или чувствует по этому поводу.

Дороти уходила из дому. Она не ездила к Гризельде и не ходила на занятия. Она уходила в лес и пропадала. Странно, что ни Хамфри, ни Олив не замечали ее отсутствия, хотя могли бы и побеспокоиться об оставшихся детях.

Дороти ходила к древесному дому, все еще хорошо замаскированному осенней листвой и пожелтевшим папоротником. Она тихо садилась на папоротниковое ложе и ждала. Через шесть недель она обнаружила за дверью потрескавшуюся глиняную кружку и заплесневелые крошки хлеба. Она принялась следить за древесным домом, подкрадываясь к нему сзади, а не подходя открыто по тропинкам — и так ей в один прекрасный день удалось обнаружить в доме оборванного мальчишку, скрюченного в позе плода в вересковом гнезде, обутого в дырявые ботинки, одетого в грязнейшую куртку на несколько размеров больше, со знакомой сумкой, с копной длинных пыльных волос, в которых кишели всякие твари, как живые, так и абсолютно мертвые.

— Я знала, что ты сюда придешь, — сказала Дороти. — Я бы знала, если б ты умер. Я так и думала, что ты жив.

Том то ли что-то проскрипел, то ли всхлипнул в ответ.

— Где ты был?

— Помогал леснику, — ответил Том. Никакого иного ответа ни Дороти, ни кто другой от него не получили. Это было и похоже, и не похоже на книжки Олив о беглецах. Еще два дня ушло у Дороти на то, чтобы убедить Тома вернуться с ней в «Жабью просеку». Она так и не призналась Олив, что в течение двух дней знала, где Том, и никому не сказала: мать ее никогда не простила бы.

Увидев оборванного Тома, Олив стремительно выбежала в уборную, где ее яростно и совсем не романтически стошнило. Она вернулась с лицом белым, как известка, и обняла своего мальчика; от него пахло чем-то невыразимым, и кожа его утратила свой блеск. Том замер и инстинктивно оттолкнул ее. Она спросила: «Где ты был?» Она сказала: «Мы страшно беспокоились». Он не ответил. Олив обняла сгорбленные, безвольно опушенные плечи и сказала: «Ты больше никогда туда не вернешься». В ярости, боли и скорби Олив хотела рассказать, каково им было — ждать много дней и не знать,но поняла, до чего ему плохо, и не стала утяжелять его бремя. Она уже переживала такое — когда затопило шахту, когда нанес удар гремучий газ. Она ждала и мрачно знала, что ждет напрасно, и почти жаждала, чтобы на смену мучительной неопределенности пришла определенность. Что-то подсказывало ей — из-за того, прежнего ожидания, — что они больше никогда не увидят Тома. Но вот он, чужой и грязный. «Бедный мой мальчик», — сказала она. И, обращаясь к Виолетте: «Наберите ему ванну и дайте нормальную одежду». И Тому: «Ты можешь мне все рассказать — потом, когда захочешь».

Но он ей так ничего и не сказал. Олив подозревала, что он делится с Дороти, и допросила ее. Дороти правдиво сказала, что ничего не знает, кроме того, что Том помогал леснику. Олив не верила, что Дороти больше ничего не знает. Том сказал только одно, примерно неделю спустя:

— У меня больше нет сказки.

Олив ответила:

— Не расстраивайся. У меня осталась копия. Не переживай. Я все знаю. Это неважно.

— Важно, — сказал Том, ушел и заперся в спальне.

Олив почувствовала, что он запирается от нее. Том был частью ее, и она была частью Тома, а гнусный Хантер разорвал их связь. Олив сердилась на Тома из-за страшного ожидания и еще из-за того, что Том о нем понятия не имел. Олив не привыкла анализировать свои переживания. Она «пережила» что-то плохое и стала бороться с этим как обычно — то есть написала детскую книгу о невинном мальчике, которого изводят в школе старшие ученики, и о том, как он храбро противостоит этой травле. Она преобразила неоготические башни Марло в готический кошмар и включила в книгу страстный призыв к школам: стать человечнее и цивилизованнее. Невинность нельзя загонять в жесткий распорядок и убивать жестокостью, как это делают с армейскими рекрутами. Мы должны заботиться о нашей молодежи, учить ее терпимости, доброте и самостоятельности. Книга, вышедшая подзаголовком «Темные дела в „Черных башнях“», имела огромный успех. Джулиан Кейн прочитал ее во время пасхальных каникул 1897 года и сказал себе, что на месте Тома он никогда бы не простил матери эту книгу. Том к этому времени с виду уже «пришел в норму», бегал по лесу, ничем не стесняемый, и, как раньше, занимался латынью с Татариновым и английским с Тоби Юлгривом. Олив подарила ему «Черные башни» с дарственной надписью: «Моему дорогому сыну Тому», но так и не поняла, и никто не понял, прочитал ли Том подаренную книгу. У него появилась привычка просто молчать о самых Разных вещах. Олив прекратила работу над «Томом-под-землей», пока не вышли «Черные башни». Она переписала последний кусок, присланный в Марло, — эпизод, когда отряд попадает в тупиковую шахту. В новом варианте герои слышат серебристый перезвон по другую сторону того, что раньше казалось непроницаемой скалой. Гаторн ударил киркой в скалу, и с той стороны ему ответили удары другой кирки, и вдруг скальная стенка рухнула, и за ней оказалась большая зала, освещенная серебряными лампами, где сидела странная тварь, ни женщина, ни паук, или то и другое сразу, и пряла длинные серебристые нити…

1896 год выдался тяжелым. В октябре, пока Том прятался в лесах, а Олив мерила шагами коридоры, умер Уильям Моррис. Проспера Кейна, все еще горевавшего об июньском самоубийстве директора Музея, травила пресса, нападая и на его личную жизнь, и на профессиональные качества, в рамках все той же кампании против засилья военных в Музее. Военные, которых обвиняли в запутывании дел и в некомпетентности, отбивались с помощью статистических данных и риторики. Для решения вопроса была сформирована парламентская комиссия, которая встречалась 27 раз в 1897 году и 26 раз в 1898-м. В комиссию вошел сэр Манчерджи Бхоунаггри, член парламента от консерваторов по округу Бетнал-Грин, где выставлялись предметы из Музея. Кроме него, в комиссию попал Джон Бернс, член парламента от социалистов по округу Баттерси. Комиссия рекомендовала реорганизовать все Управление науки и искусства и заново определить обязанности всех должностных лиц Музея.

Начали появляться самые разные учреждения. В 1896 году на Миллбэнкской набережной открылась галерея Тейт, и в том же году Национальная портретная галерея переехала из Бетнал-Грин на новое место рядом с Национальной галереей. Возникла Уайтчепелская галерея Чарлза Харрисона Таунсенда, пронизанная духом Тойнби-холла — активной передачи знаний и энтузиазма. Устойчивое и элегантное здание в стиле ар-нуво строилось с 1897 по 1901 год. Один активный фабианец, неизлечимо больной, покончил жизнь самоубийством, оставив свое состояние Фабианскому обществу. Беатриса и Сидней Уэбб решили, что лучший способ потратить эти деньги — организовать Лондонскую школу экономики, и в 1896 году богатая ирландка, Шарлотта Пейн-Тауншенд, сняла верхний этаж дома № 10 по Адельфи-террас для первых студентов и лекторов; надо сказать, что не все фабианцы одобряли этот план. Среди несогласных были Джон Бернс и сэр Сидней Оливье, сотрудник министерства по делам колоний, также преподававший в Тойнби-холле.