Детская книга, стр. 59

«Да не нужно меня предупреждать», — ядовито подумала Олив. Она высвободила руку и поправила волосы. Возможно, конечно, что он не ее предупреждает, а себя пытается сдержать, борется против собственных устремлений, которые, кажется, даже слишком ясно осознает. Вслух она произнесла, чуть улыбаясь, что это все очень правильно, очень честно. А про себя подумала, что такие разговоры сильнее выбивают из колеи, чем поклонение Тоби или учтивость Проспера. Хорошо бы Хамфри поскорее вернулся из… Лидса, как он сказал, но это вполне мог оказаться Манчестер.

Олив Уэллвуд было тридцать восемь лет. Женщины класса, из которого она происходила, в основном жили ненамного дольше. Дожившие до этого возраста знали, что дальше их ждет только угасание сил и неизбежная смерть. Но Олив сейчас сидела в волшебном «саду Англии», у нее было хорошее тело, и лицо, пожалуй, даже интереснее, выразительней, да, можно, пожалуй, сказать, что и красивее, чем тогда, когда она была еще зеленой девчонкой. А паутинки сексуального притяжения плавали в воздухе, повсюду, касаясь кожи, как семена одуванчика под белыми зонтиками, как озон, поднимающийся с моря. «Мое время — сейчас», — подумала Олив, глядя на Ла-Манш и на детей… и на Тоби, скачущего вместе с ними, и на Виолетту, расположившуюся поодаль с нянькой и коляской… и на Проспера в элегантной панаме, шагающего к ним. Дети были детьми — благословенные малютки, пока лишь наброски будущих людей. Но Олив заметила, что Герберт Метли перестал смотреть на нее и с явным удовольствием разглядывает стайку девушек: бледную изящную Гризельду, резкую темноволосую Дороти, мечтательную Помону, заторможенную Имогену, хорошенькую Филлис, собранную Флоренцию — единственную, в ком уже просматривалась женщина, которой она станет. «Очаровательны, правда?» — спросила она у Метли, который проницательно взглянул на нее, заговорщически улыбнулся и согласился.

Мальчики выходили из воды на песок. Они как морской народец, подумала Олив. Гладкие, обтекаемые обитатели глубин, которые выходят из волн и принимают человеческий облик. Косматый Герант, Чарльз с его точнейшими жестами, а за ними, сначала лежа лицом вниз на волне, потом встав по бедра в волнующемся море, — Том. Волосы его струились, и с них струились потоки воды. Ему, кажется, неохота было выходить из моря. Он наклонился и пошевелил воду золотыми руками. Ничего грациознее Олив в жизни не видела. Был полдень. Солнце с высоты светило отвесно вниз на ее золотого мальчика; он не отражался в подвижной морской глади, которую разбил на мельчайшие частицы, мириады повернутых под разными углами стеклянистых фрагментов, мозаику поверхностей — мириады сверкающих капель преломляли свет, рисуя радуги на плечах и в длинных волосах. Еще Олив заметила, что все тело Тома покрыто золотистыми волосками. Тонкими золотистыми волосками, довольно длинными — они слипались вместе, образуя исходящие каплями узоры на груди и бедрах. Олив увидела — виноваты были, конечно, пуховые зонтики одуванчиков и озон, — что его тонкий жезл (Олив не придумала уменьшительного прозвища для этой части тела) поднялся, почти прижимаясь к животу. Олив любила Тома. Она не могла его удержать. Том ее тоже любит — ее время еще не кончилось, в том числе и с ним — но он уйдет и изменится.

Она принялась творить в ином мире. Королева на лесной поляне, верхом на лошади, у которой в сбруе пятьдесят серебряных колокольчиков и еще по девять на каждой прядке гривы. Женщина и мальчик на поляне в лесу. Сказка. Олив улыбнулась, уже из безопасной дали, и Герберт Метли спросил себя, чему это она улыбается, и, естественно, истолковал ее улыбку по-своему.

Дороти отправилась в гончарную мастерскую, чтобы проведать Филипа.

Филип стоял у гончарного круга, погрузив мокрые руки в движущуюся, растущую глиняную стену горшка. Дороти стояла в дверях и смотрела. Она коснулась кончиков пальцев одной руки кончиками другой, пытаясь представить ощущения гончара. Движения Филипа были точны и необычны. Он вывел горшок, закончил край, пригладил бока деревянной палочкой и снял горшок с круга.

— Ну привет, — сказал он Дороти, не оборачиваясь. Она не думала, что он знает о ее присутствии. Он сказал:

— Хочешь сделать горшок?

Дороти сказала, что да. Филип нашел для нее халат и уступил ей свое место у круга. Он взял комок глины, шлепнул на круг и отцентровал.

— Теперь, — сказал он, — нажимай на него, вот так, обеими руками — и большими пальцами работай, — и ты почувствуешь, как он поднимается вверх.

Дороти нажала. Глина была мокрая, липкая и мертвая и все же как-то двигалась, отвечала, в каком-то смысле жила. Гончарный круг вращался вместе с глиной, Дороти старалась ровно держать пальцы внутри красно-коричневого цилиндра, который рос, и стенки его становились тоньше в такт оборотам колеса. Дороти была в восторге. И вдруг что-то случилось — ритм сбился, глиняные стенки пошли волнами, соскользнули и провалились внутрь, и от глиняного цилиндра остался трепыхающийся пузырь. Дороти обернулась к Филипу, чтобы спросить, в чем она ошиблась. Она и плакала, и смеялась. Филип смеялся. «Так всегда бывает», — сказал он. Взял глиняный ком, чтобы исправить его, и вдруг из чулана вышла Элси. Она что-то держала в руках и, не подозревая о присутствии Дороти, протягивала эту штуку Филипу.

— Глянь, что я нашла. Ты такое видал когда?

Тут она заметила Дороти и зарделась. Дороти удивилась: чем она могла так напугать Элси, они были едва знакомы — и тут до нее начало доходить, что у Элси в руках. Филип понял сразу, и у него тоже кровь прилила к щекам.

— Оно было в коробке, в чем-то вроде ниши, в самой глубине, — объяснила Элси.

Оно было белое и сверкающее. Подробнейшее изображение — больше натуральной величины — эрегированного члена с яичками: он был покрыт ровным слоем глазури, и все складки, морщинки, гладкие безволосые поверхности сияли.

— Это не я, — сказал Филип.

— Я и не думала, что ты, — ответила его сестра. — Извиняюсь, — добавила она, обращаясь к Дороти. Элси не была уверена, как им следует друг с другом разговаривать: на «ты» или на «вы».

Дороти с измазанными глиной руками сделала шаг вперед.

— Можно посмотреть? Я собираюсь изучать анатомию. Как вы думаете, это чтобы учить студентов?

— Нет, — ответил Филип. — Наверно… наверно, это фаллическая вещь.

Это слово он узнал из разговоров Бенедикта Фладда. Ни одна из девушек не знала, что оно значит.

— Ну вроде как религиозная, — объяснил Филип, окончательно застеснявшись и чувствуя, что вот-вот истерически захохочет.

Дороти забрала фаллос и потрясла им, как копьем.

— Какой он большой, — сказала она и тоже неудержимо расхохоталась. Элси присоединилась к ней.

— Как ты думаешь… как ты думаешь… — спросила Дороти. — Это, если можно так выразиться, автопортрет?

От ее пальцев на члене остались коричневые глиняные отпечатки.

— Тебе придется его вымыть, — сказала Дороти, и ее снова обуял хохот.

— Дай сюда, — сказал Филип. — Я его суну под кран. А потом Элси его быстро уберет туда, откуда взяла.

Он чувствовал пальцами, насколько хорошо сделана эта вещь, как ваятель прощупывал ее, выводя каждую набухшую вену.

Отсмеявшись, они не знали, что еще сказать друг другу, и все же почувствовали себя близкими друзьями. Дороти сказала, что ей пора. Она спросила, не даст ли ей Филип как-нибудь еще один урок. А у Элси спросила, еще со смехом в голосе, делает ли она тоже керамику.

— Угу, — ответила Элси. — Маленькие горшочки, когда никто не видит. Мне нравятся маленькие, тоненькие.

— Ты мне не говорила, — заметил Филип.

— Ты не спрашивал, — ответила Элси.

16

Олив снова переписала зачин сказки Тома.

Интересно, что пока принц был еще ребенком, с солнечным характером и обычной долей детского любопытства и озорства, отсутствие тени скорее забавляло и чаровало тех, кто его замечал, нежели вызывало тревогу. Но принц рос, и, когда стало ясно, что ему уже недолго осталось быть ребенком, король, королева и придворные начали шептаться (когда думали, что он не слышит) и советоваться с мудрецами о том, что бы могла означать такая особенность. Они завешивали зеркала в комнатах, где бывал принц, словно он мог заметить нехватку самого себя или по крайней мере части себя. Сам мальчик замечал чужие тени и пристально их рассматривал — они падали на пол внутреннего дворика или на стены, растягивались и сжимались, видимые, неосязаемые, невещественные вещи с человеческими очертаниями. Принц не видел собственной тени и до поры до времени полагал, что никто не может видеть свою тень, а только чужие. Но потом он увидел маленькую девочку, которая, смеясь, играла со своей тенью: заставляла ее забираться на стенку и складывала из пальцев фигуры театра теней. У самого принца никаких фигур не получалось, или же они были невидимы. Он не знал, с кем можно об этом поговорить. Он догадывался: если бы родители знали, что делать, и хотели ему помочь, они сами заговорили бы с ним.