100 великих тайн, стр. 120

Пока местные власти попытались устроить ее судьбу, министр полиции настаивал на прояснении некоторых подозрительных моментов в истории с этой пленницей: «С момента, когда она отказалась отвечать на вопросы, и до того, как совершила побег, ее действия не казались такими безумными, какими она хочет их представить: необходимо выяснить мотивы, по которым она упорно не хотела отвечать, кто она есть на самом деле». Но если это дело было чисто административным и к тому же доставляло столько неудобств чиновникам, почему нельзя было отпустить на свободу эту женщину? Она вернулась бы в свои горы, где не могла бы принести никому никакого вреда, присоединившись к обществу медведей, меньших формалистов, чем люди, которые, по ее же собственным словам, «согревали бы ее зимой». Но нет. Ее держали под арестом в соответствии с инструкциями!

После первой из двух недель, проведенных в приюте, примерный порядок которого она нарушала своими экстравагантными выходками, ее было решено «изолировать», то есть поместить в тюрьму. В то время тюрьмой в Фуа служила старая феодальная крепость, три массивные башни которой гордо возвышались над городом. Когда несчастная ощутила себя запертой в тесной камере, ее отчаяние и ужас выразились в таких жалобных и продолжительных криках, что надзиратель буквально обезумел от воплей и поместил ее на лестнице круглой башни, между двумя запертыми дверями. Там безумная подвергалась еще большей опасности: во-первых, она не терпела на себе никакой одежды, во-вторых, само это место было очень вредно для здоровья. Представьте весь ужас этой несчастной – госпожи Будуа, или, возможно, графини де Вальмега. Когда-то она, вполне вероятно, владела замком, слугами и каретами, а теперь умирала совершенно раздетая на каменных ступенях тюремной башни. Поскольку она продолжала стонать днем и ночью, тюремщики «догадались» упрятать ее в один из тех каменных мешков, которые сегодня показывают туристам как главную достопримечательность крепости. Надзиратель оставил возле нее кусок хлеба, воду, закрыл люк и спокойно удалился.

Пленница, обнаженная, осталась в этом темном, ледяном подземелье. Когда через несколько дней надсмотрщик решил, что пора покормить заключенную, он нашел ее мертвой. Та, что пережила две зимы в заснеженных горах, та, которую приняли и согревали в своих берлогах дикие звери, не смогла перенести варварства людей и жестоких порядков «цивилизации». Это произошло как раз в тот момент, когда пришло известие, что ей предоставлено место в приюте для душевнобольных в Сент-Лизье. Перед нами свидетельство о смерти: 29 октября 1808 года перед мэром фуа предстал Арно Буртоль, смотритель тюрьмы, сообщивший, что сегодня, в 1 час ночи, женщина, имя, фамилия, род занятий, место рождения и жительства которой неизвестны, примерно 45 лет от роду, умерла во вверенной ему тюрьме…»

Можно считать доказанным, что история женщины-дикарки не мистификация. То, что в ней не хватает многих деталей, которые могли бы пролить свет на тайну, связано, скорее всего, с тем, что некоторые документы исчезли из архивов. Достаточно перечитать статью супрефекта Баскля де Лагреза, и станет ясно, что он был знаком с документами, которых нет у нас: протоколами допросов сумасшедшей, материалами расследования Вернье, мирового судьи из Вик-Дессоса, сообщений о двух побегах, о поисках беглянки и так далее. К тому же Лагрез сам написал: «В моих руках подлинные материалы расследования, я рад бы передать их тому, кто захочет с ними познакомиться». Можно предположить, что, приехав в Арьеж в 1811 году, он ничего не знал об этой драме. Ему рассказали. Он заинтересовался. Поскольку его положение позволяло ему легко получать доступ к официальным документам, он собрал их, изучил, написал на их основе статью, и когда в результате известных событий в ноябре 1815 года он потерял свое место и покинул страну, ценные бумаги не были возвращены в архив. И до тех пор, пока они не будут найдены кем-нибудь из его потомков, мы ничего больше не узнаем о трагической и таинственной судьбе пиренейской дикарки.

Тайна Каспара Хаузера

В Троицын день 1828 года два мирных баварских обывателя, сапожники Вайхман и Бек, возвращались из кабачка, будучи сильно навеселе. Часы на башне только что отбили пять часов. Вдруг Вайхман остановился. Бек сделал то же самое. Вайхман, толкнув локтем приятеля, указал ему на щуплого подростка, который, опираясь на стены домов, медленно двигался вперед; вид его выказывал все признаки бесконечной усталости. Подвыпившие ремесленники, с той слезливой сердечностью, на которую способен только добрый и пьяный человек, преисполнились состраданием к ребенку. Нагнав его, они спросили, не болен ли он.

Подросток остановился, посмотрел на них, но не сказал ни слова в ответ. Взгляд его был рассеян и лишен какого-либо выражения.

Приятели переглянулись: не немой ли? Они возобновили расспросы. Ребенок, наконец очнувшись от оцепенения, порылся неловкими пальцами в карманах, вытащил какое-то письмо и подал его своим собеседникам. Те, удивленные, прочитали надпись на письме: оно было адресовано капитану фон Весниху, командиру 4 го эскадрона 6 го полка легкой кавалерии, стоявшего в Нюрнберге.

Почтенные сапожники, посовещавшись, решили проводить подростка к капитану. Но того не оказалось дома. Их приняла его жена; в ожидании возвращения мужа, она усадила юного незнакомца и стала его расспрашивать, но не смогла из него вытянуть ничего, кроме нескольких неразборчивых слов. Он повторил их несколько раз, и наконец она поняла: невнятные звуки складывались во фразу «Я хочу стать кавалеристом», произнесенную на немецком языке.

Жена капитана предложила ему поесть. Он живо схватил хлеб и стал есть его с жадностью. С видимым удовольствием он выпил и несколько стаканов воды, но, когда женщина предложила ему мясо и пиво, отказался от них с отвращением. Лицо его немного порозовело, он потянулся, глаза сами собой закрывались.

Фрау фон Весних проводила его на конюшню. Там он упал на солому и тотчас же заснул.

Капитан вернулся только вечером. Жена рассказала ему об удивительном происшествии. Капитан взял в руки адресованное ему письмо: оно было написано на плохой бумаге готическим почерком, с нижненемецкими диалектными выражениями и имело следующее содержание:

«Уважаемый капитан, я посылаю к вам мальчика, который желает служить в королевской армии. Его принесли в мой дом 7 октября 1812 года. Я всего лишь простой поденщик, у меня десять собственных детей и достаточно хлопот с их воспитанием. Его мать оставила мне ребенка, но я не знаю, кто она такая. Я воспитал его в христианской вере. С 1812 года он никогда не выходил из моего дома. Никто не знает, что он у меня жил, и он сам не знает ни названия города, ни местонахождения моего дома. Вы можете расспрашивать его, как угодно, – он ничего не сможет вам ответить. Я научил его немного читать и писать, а когда его спрашивают, кем он хочет быть, он говорит, что хочет быть солдатом, как его отец. Я проводил его до Неймарка, остальной путь ему пришлось пройти одному.

Почтенный капитан, не бейте его, пытаясь узнать, откуда он пришел, он этого не знает. Я привез его ночью, и он никогда не сможет найти эту дорогу. Если вы не захотите оставить его у себя, вы можете убить его или повесить в вашем камине».

Подпись отсутствовала, однако к письму была приколота записка, написанная на той же бумаге и теми же чернилами, которая, по-видимому, должна была изображать письмо, оставленное матерью вместе с подброшенным ребенком:

«Дитя получило при крещении имя Каспар. Дайте ему фамилию и позаботьтесь о нем, те, кто его найдет. Когда ему исполнится семнадцать лет, пошлите его в Нюрнберг, в 6 й кавалерийский полк, где служил солдатом его отец. Он родился 30 апреля 1812 года. Я бедная девушка и не могу его оставить при себе. Отец его умер».

Оба письма – капитан сразу это заметил – были написаны одной рукой, но почерк был изменен. Сочинитель письма к тому же, по-видимому, не знал, что 6 й кавалерийский полк квартировал в Нюрнберге только с 1828 года. Каким образом, спрашивается, так называемая мать могла знать об этом в 1812 году?