Владетель Мессиака. Двоеженец, стр. 11

— Шестьдесят и шестьдесят составляют сто двадцать, — произнес неисправимый Бигон.

Кавалер начал одеваться в новое платье. Очевидно, оно было сшито не на фигуру Каспара д'Эспиншаля и поэтому подошло Телемаку де Сент-Беату. Бигон не вытерпел, чтобы и тут не сделать замечания.

— Клянусь честью! Платье это было сшито на женщину.

Гасконца новое платье очень украсило; в нем он имел вид очень приличного и красивого юноши. Только одна мелочь помешала костюму его быть полным: перчатки никак не могли войти на его руку. По мнению Бигона, это было новое доказательство, что платье первоначально изготовлялось для женщины.

Тем не менее почтенный экс-негоциант Аргеля или потому, что удары ножнами благодетельно повлияли на него, или потому, что, видя своего господина очень приличным на вид и достойного иметь такого лакея, каким он себя считал, Бигон высказал кавалеру несколько комплиментов и похвал, когда тот был совершенно одет. Затем он рискнул спросить:

— А что, кавалер, вы еще думаете о факте появления в Монтеле моей жены?

— А ты сам продолжаешь ли думать, что это была она?

— Я постоянно думаю об этом. И теперь касательно этого факта сильнее убежден, чем когда-либо. Знаете ли даже что? Мне кажется, будто этот несчастный, принесший сюда платье, очень похож на Иеронима Паскаля, племянника сержанта Фабия Шиго, с которым бежала моя жена!

Гасконец многозначительно улыбнулся и произнес:

— Ты, мой любезный Бигон, до сих пор еще, должно быть, не проспался.

X

В пять часов все приготовления были окончены, и кортеж отправился в путь надлежащим порядком.

Кавалер Телемак де Сент-Беат вынужден был заменить своего несчастного старого Пегаса лучшей лошадью. Гордость его страдала, но он утешал себя мыслью, что явится в лучшем виде и тем доставит удовольствие сестре своей Эрминии. Бигон, которому вместо осла дали савойскую лошадку, кругленькую и хорошенькую, был наверху блаженства. Не только о собственном осле, он забыл даже о собственной жене и, восседая с горделивой физиономией в седле, производил чрезвычайно комическое впечатление на окружающих. Он ехал между капелланом, сидевшим на муле, и Мальсеном, вооруженным с головы до ног.

Расположение духа его совершенно изменилось, и по очень рациональной причине: от Аргеля до замка Мессиак Бигон ежеминутно, как лист, трепетал от страха. В обществе так скромно одетого кавалера он справедливо полагал, что на случай нападения им невозможно было ожидать никаких хороших результатов. В теперешней компании он всякую опасность считал почти невозможной.

Кругом ехал конвой из двенадцати вооруженных. Они были взяты, он понимал это, не ради одной пышности, но, во всяком случае: кто же без немедленной кары рискнул бы напасть на поезд графа Каспара д'Эспиншаля? Если бы он, подобно кавалеру, подслушал ночной разговор двух человек у стены башни Монтейль, он, конечно, потерял бы значительную долю своей самоуверенности. Но Бигон ничего не слыхал и даже не подозревал о существовании засады.

Увлеченный болтливостью, свойственной всем южным жителям, он принялся рассказывать Мальсену и капеллану о мнимых засадах и нападениях, предметом которых будто бы они были на пути из Аргеля, и о том, какие чудеса храбрости при этом оказали. Он договорился до того, что уверял, будто, защищая себя и своего господина, убил не менее ста человек; выходило, что перед храбростью Бигона казались ничтожеством самые пэры Карла Великого. С другой стороны, желая как можно более уменьшить значение великодушных подарков графа Каспара д'Эспиншаля, Бигон повторял:

— Мой осел, правда, только осел, но другого подобного ему отыскать трудно. Первое, он сын благородной ослицы, принадлежащей графу Монтелеону де Борусс, и по храбрости это — совершенный Баярд между ослами. Ах, когда мы ночевали в лесу Камари, он защищался против трех волков, из которых один был величиною с медведя. Коник, на котором я сижу — хорош; но признаюсь вам, я сильно опасаюсь, обладает ли он теми воинскими и гражданскими доблестями, которыми был преисполнен мой осел.

Кавалер Телемак де Сент-Беат ехал рядом с графом Каспаром д'Эспиншалем.

— Вы знаете мост Алагон? — внезапно спросил он у графа.

— Очень хорошо знаю.

— Не будете ли вы добры сказать мне: в котором часу мы приедем к Алагону?

— В половине восьмого часа, никак не позже.

Кавалер осмотрелся вокруг. Полчаса уже, как они выехали из окрестностей селения Мессиака, скрывшегося между скалами и холмами, точно стакан, спущенный в колодец. Местность превратилась в пустыню; повсюду были только камни и камни. Кованые копыта лошадей, ударяясь об эти обломки гранита, рассыпали искры. Эта нагроможденная скалами околица, соединяющаяся с отрогами Пюи-де-Домского хребта и до сего дня еще, по причине своей каменистости, представляет очень затруднительное сообщение.

Чтобы сколько-нибудь иметь сносную дорогу, приходилось ехать по берегу Алагоны, переезжая несколько раз самую реку. Гасконец одним взглядом оценил все эти обстоятельства.

— Нет ли иной дороги в Клермон? — спросил он графа.

— Нет, другой дороги не существует, — ответил Каспар д'Эспиншаль, удивляясь замечаниям Телемака де Сент-Беата.

— Извините за все эти вопросы, но они имеют большое значение, как для вас, так и для меня.

— Объяснитесь в таком случае, любезный кавалер!

— С удовольствием! Дорога, по которой мы едем, кажется мне неподходящей.

— Как это, неподходящею?

— Местность, окружающая нас, очень удобна для засад, в особенности я опасаюсь засады возле Алагонского моста.

Каспар д'Эспиншаль внимательно и зорко поглядел на кавалера и спросил:

— Вы ожидаете засады и нападения у Алагоны?

— Не ожидаю, а я уверен, что оно будет.

— Значит, вы меня предостерегаете по сведениям.

— Подслушанным.

— Где вы подслушали? У меня в замке?

— У вас в замке сегодня ночью, благодаря тому, что вашему интенданту пришла мысль поместить меня в красную комнату, а не в зеленую.

Граф нахмурился. Гасконец, между тем, и сам не знал, как лучше сообщить о подслушанных им тайнах.

Гордый магнат сообщением об угрожающей ему опасности, разумеется, будет ему обязан, но невозможно угадать, как он примет назойливое вмешательство постороннего, гостеприимно принятого в его замке, случайно или с умыслом узнавшего тайны, так близко касающиеся владельца.

Подобное вмешательство в чужие дела очень походило на шпионство. Гасконец же наш лучше бы согласился пройти под огнем всех сорока сбиров барона Селанса и под выстрелами Шандора и Лангена, чем попасть под подозрение не только по обвинению в шпионстве, но даже по обвинению в недостатке воспитания и деликатности.

Но удержаться с дальнейшими сообщениями тоже было невозможно. Он сказал уже слишком много, и поэтому должен был решиться высказать и остальное, но при этом постановил обезопасить себя хитростью, на которую так способны все уроженцы южной Франции. Обдумав свое положение, Телемак де Сент-Беат обратился к графу Каспару д'Эспиншалю со следующими словами:

— Вчера я выпил очень много и никак не мог уснуть. Чтобы освежить себя и успокоить расстроенные нервы, я отворил окно. Когда я любовался месяцем, вдруг под моим окном промелькнула какая-то тень. Откуда она взялась — не могу объяснить. Может, во дворе есть какой-нибудь тайник…

Каспар д'Эспиншаль улыбнулся.

— Вы, кавалер, ошибаетесь. На дворе нет никакого тайника. Но если вы смотрели из окна, то могли видеть в углу дверь, ведущую в подвалы замка. Ваша тень непременно вышла оттуда.

— Очень может быть.

— Появление оттуда ночной тени меня вовсе не удивляет. Мальсен и мой капеллан — лунатики, бродят по ночам, но я им это дозволяю.

— Как бы там ни было, но появление тени возбудило мое любопытство. Не вор ли это, пришло мне на мысль. Тем правдоподобнее казалось такое предположение, что тень приставила лестницу к последнему окну, выходящему на дворик.