Алиса в Стране Советов, стр. 23

— Да, пожалуй, я ерунду спорол, — согласился Славушкин. — Оставайся как есть, Иван. Тебе это даже идёт, если вдуматься.

Когда подъехали к базе, Иван заметил, что стража у ворот поменялась. Однако пароль остался прежним, и заминки не вышло.

Локаторщики встретили припоздавших посланцев как и положено: «Вас только за смертью посылать! Кислое молоко возить!». Но поскольку привезённое в трёх квадратных литровых бутылках «молоко» было отнюдь не кислым, Ивану и Славушкину всё сразу же и простилось.

Душа жаждущего отходчива и зла долго не держит. И вот уже Славушкин, не таясь, начал помаленечку распространяться негодник, о хапистости аборигенов, чья страна мало что с нас за понюх сахара нефть, оружие, тракторы тягает, так ещё и колодистых баб обучает с советского офицера последнюю гимнастёрку снимать.

Подкреплённые «молоком» локаторщики гоготали. Иван вышел на волю и лёг ничком на тёплую землю. До рассвета оставалось часа три, не меньше. Но сон Ивана не брал. Слишком много на него в эту ночь свалилось.

Глава VIII

Если ночь не поспишь, завтракать надо плотно, внабивку. И лучше без пива… С недосыпа оно волнами волнует, ведёт к речистости.

— Нет, ты скажи, какого рожна им нужно? — пристал к Ивану уже в Гаване за трапезой Кузин, косясь на вёртких, улыбчивых подавальщиков, носивших блюдо за блюдом из кухни, где с грохотом кашеварил наспех обученный в партизанах повар Фернандо. — В Корее, допустим, оно понятно. Там, как в Смоленской губернии — одна солома и в стойло, и в крышу; одни чуни на четверых, да и в тех на Покрова с крыльца не сойдёшь, потонешь. Там есть с чего в какую-нибудь Сьерру Маэстру бежать, грозить оттуда вилами-топорами. А этим… этим-то чего не хватало!? И башмаки, и дороги, и небоскрёбы, про забегаловки на каждом углу я уж и не говорю. Сыт, в тепле, и нос в табаке — чего ещё нужно? Скажи по-честному, ты можешь мне их закидон объяснить?

Иван неспешно и привередливо выбрал с поданного поварёнком подноса цыплёнка с достаточно румяной корочкой, умелым приёмом его разодрал, сдобрил в меру кетчупом, напенил Кузину и себе тягучего пива и, не выпуская из рук бутылки, вглядываясь в заносчивого индейца на этикетке, не Кузину даже, а как бы сдирателю скальпов сказал:

— По-честному — не могу. Могу как учили…

— Гадёныш ты, — зашвырнул ложку в салат Кузин. — Науку, мол, без порток — ужасно, а без штанов, но с Марксом — прекрасно, мы эту классику без тебя прошли, во-от так воспитались.

Не понимая о чём спор, но уловив знакомое имя, маленький подавальщик решил, наверное, что лётчикам пожелалось любимое пение — «Интернационал», и он, сладко натужившись, стал набирать детской грудью воздух.

— Но-но! — остановил запевалу Иван, а Кузин обдал мальчика невидимым кипятком из сердитых глаз и продолжил:

— Мне вот как раз интересно, почему наши уроки дуракам впрок не идут? Что их прижгло? Чего «кубарикам» захотелось?

— Ну, мало ли, — уклонился Иван. — Хотя бы всеобщей грамотности, как они говорят.

— Зачем? — заупрямился Кузин. — Чтобы приветствия по складам с бумажки читать или прописи «полкило в руки»? Это и так понятно. Чуть больше месяца, как мы здесь, а по полкам будто Мамай прошёлся — одни консервы в танковой упаковке, нашенские, черкасские. И подворовывать в привычку пошло: в забегаловках, как зевнёшь — недолив…

Не те, совсем иные мысли одолевали Ивана, совсем некстати был ему весь этот разговор.

— Фернандо! — позвал он с кухни гремевшего кастрюлями повара. А Кузину пояснил: — Пусть он тебе сам расскажет, зачем революцию делал.

Фернандо явился незамедлительно и замер в услужливой позе, забегал блескучими глазками в догадках, какие ещё разносолы требуются. Ничего воинственного в нём не было. Пухленький, гладколицый, он скорее походил на закормленного ребёнка-милашку, для какого проснуться в школу и драться портфель на портфель — сущее наказание.

— Сотрайего, diga me francamente, que cosa tal te llevo a la Sierra?.. [58]

Сложный вопрос крайне преобразил кукольного Фернандо: личико его посерьёзнело, повзрослело, а в глазах появилась неопредёленная, но жёсткая устремлённость.

— Maldichos ricos! Estos capitalistas nos apretaban mucho! [59]— продекламировал он как-то излишне бодро, заученно, что несколько не вязалось с дальнейшим повествованием. А дальше высветлилось, что у владельца лавочки, где Фернандо служил, куда-то запропастилась дневная выручка… Ну, ладно. Бывает. Но когда гнусный хозяин и притеснитель ещё и заподозрил Фернандо в том, что тот положил глаз на дуэнью, этого он уже как честный гомик пассивногосклада снести не мог. Такую обиду не прощают, и он, Фернандо, бежал к справедливым «барбудос», чтобы вернуться с оружием и лавку у подлого клеветника отобрать. Правда, лавкой он поступился пока в пользу недоведённой до конца Революции. Однако теперь, в свободное от кастрюль время, он при полной военной выкладке прогуливается под окнами лавочника и популярно, громче громкого распевает: «Рего un dia llegara, tu pagastes su traicion, u por unas legrimas de sangre lloraras igual que yo!!» [60]. И лавочник, хотя и записался с испуга в милисьяно, дрожит в своей синей рубашке, нервничает, дуэнью из дома не выпускает. Кузин выслушал лепет Фернандо и снисходительно, как это и подобает людям классического воспитания, проговорим:

— Передай ему от меня, Иван: в лучшем случае он получит лавкой по голове, ну и декрет внахлёстку — скипидарить всех педиков до красноты.

— Да он и так знает, предчувствует, — заверил Иван.

— Вот пусть и сидит жопой к печке, — указал бунтарю место Кузин. — Тоже мне, понимаешь, распелся, как в «петушке» [61]без козыря — сам лечу, других качу, плакать — так вместе!

— Un cafe! — попросил Иван повара, чтобы на кухню услать, в спор напрасный не ввязывать. А сочинителю обидных декретов с подковыкой сказал: — Не подрывайте идею равенства, Кузин!.. Сделать всех скопом счастливыми невозможно, а плачущими — сколько угодно. Это неоднократно проверено практикой.

— А на хрена им такая практика? «Кубарики» оторви и брось какой весёлый народ, — заступился за островитян Кузин. — Они же сутками пляшут и горя не знают. Сплошная ярмарка в будний день.

Иван согласно кивнул головой:

— С первого взгляда и мне всё здесь пришлось. До зависти! Нет, не пальмы, там, небоскрёбы, красавицы женщины, а именно вольный дух праздника, доброжелательство, полное нежелание, чтобы у соседа корова сдохла. И не было в них этого страха-опаски последнее потерять, устроить битву-побоище на меже, когда и делить-то нечего. Они себя не придумали, Кузин, они по-детски естественны, мило проказливы. Всё это так. Но их начали пропускать через некий «Артек». Вам часом не доводилось видеть политизированных сопляков? О, это зрелище! С деревянным ружьишком это уже не мальчишечка, а представитель детской организации, не шалун, а организатор игр. А речи послушать, так сплошняком Маркс — Энгельс — Павлик Морозов; не мальчик-с-пальчик, а резервист, подпасок партии. И вот когда такому ребёночку ещё и спички дают с намёком подпалить Континент, очистить его для «Артеков», счастливому детству — каюк. Счастье начинают искать в могуществе — а нужно оно им? — государства. Цель жизни подменяется модусом жизни, общественным суррогатом, когда люди всё готовы отдать, всем пожертвовать, чтобы потом крохами, дольками получать отданное, но уже в виде благодеяния — со двора и полкило в руки.

— Так это моя додумка, я же так говорил! — обрадовался неизвестно чему Кузин. — И всё-таки… всё-таки кому это нужно?

— О, Господи! — отчаялся отвязаться Иван. — Да в любой развесёлой стране есть люди обиженные, ущербно надломленные, приниженные…

— Ну так и что?! — в крик перебил Кузин. — Есть, были и пусть! Горбатого и коленкой не выправишь.