Алиса в Стране Советов, стр. 11
— «Тракторист», — уточнил Кузин, сосредоточенно смешивая — один к трём — ямайский ром с «Мартелем». — Там хлеба не выпросишь. В буфетной всё время выставка каких-то ненаших картин.
— Не наших? Значит, там непременно есть «Мона Лиза», — сказал Иван убеждённо. — И к ней несут в День танкиста цветы, путают с Пашой Ангелиной.
— Ну, это вряд ли, — сказал Кузин. — Танкодром от нас километров за двести.
— Не в этом дело, — влез в разговор Толякин. — Ты, Ваня, принципиально не прав. — Цветы несут на Восьмое марта…
— Вот именно, — докончил Чанов, — особенно когда добровольные алименты задерживаешь, после двадцать третьего февраля, — и шумно раскашлялся, сигарным нимбом укутался, — да, наш «Беломор» помягче, хотя и сыплется крошевом иногда.
— Что за строптивость! — ложно возмутился Иван. — Вас послушать, так не дворцы, а хижины лучше штурмом брать, — и в привычной манере говорить то ли в шутку, то ли всерьёз, продолжил: — Нет, братцы, что там ни говори, прелесть революционного наступления в трофеях. И особенно когда город, оплот ленивого капитализма, взят бескровно, вналёт. Пользуйся, овладевай всем сразу. Чанов, вы не хотите нам шубертовскую «Гретхен за прялкой» сыграть? Так, знаете ли, для антуража.
— Никогда в жизни! — с вызовом отвечал оружейник, раздевшийся для облегчения души до трусов и тыкавший смрадной сигарой в упрямый стол вьетнамского дуба, — ты смотри, не горит? На рояль у меня аллергия.
— Зачем так сурово? — пожурил Иван.
— Когда под Брянском стояли, я едва с учительшей пения не сошёлся, — нахмуренно отвечал Чанов. — И поставил вопрос резко: либо я, либо он. Так она его выбрала. Я грубый, видишь ли, а он полкомнаты занимает и гремит, будто тарный склад.
— А что если я попробую, — предложил себя в пианисты Славушкин. — Правда, навыка нету… а?
— Навык — второстепенное, — ободрил Иван. — Умение заменяет вооружённость, особенно патронташ сикось накось к плечу. Есть тут у нас что-нибудь подходящее?
Патронташа в доме не оказалось. И ушлый, добычливый донельзя красавец Толякин накинул на плечи Славушкина шиншилловый палантин, извлечённый из глубины шкафа вперемешку с ползучими платьями.
— Сойдёт, я думаю, а?
— Вполне! Очень концертно, — одобрил Иван. — Славушкин, приступайте! Ну, полно вам, не упрямьтесь. Я понимаю, до Октября вам обещали «Беккер», а тут всего лишь «Стэйнвей». Так ведь оно и всё получилось маленько не так, с отклонениями…
— Щас, только облегчусь сперва, — сказал Славушкин и потащился в угол к напольной вазе, расписанной какими-то фазанами.
— Ни в коем случае, анархист! — вскричал Иван. — Не повторяйте пройденное… не осложняйте, по крайности, отношений с Китаем.
— Ещё чего, китайцы всю жизнь босиком, — пьяно упёрся Славушкин и культурно, чтобы с утра не мучиться, не искать, башмаки в уголке пирамидкой сложил. А форсистый Толякин тем временем нацепил на себя наскоро раут-платье «Версаль», понапихал в разрез для грудастости каких-то резинок, лифчиков, бандажей — всё что попало из женской упряжи, и Славушкина заторопил:
— Давай, давай «Прощальное танго»… Жми на педаль, я слова знаю.
— Ну вот, только Керенского нам не хватало для полноты повтора, — оценил проделку Иван. — Не вздумайте в таком виде сбежать, Толякин! Здесь просвещённый Запад, а не Россия семнадцатого: изловят — с неделю на стул не сядете. Тут широкие взгляды…
Фраппированный Толякин выругался и начал платье неловко сдирать. Компания гоготала. Лишь Кузин сделался почему-то задумчивым, даже каким-то зло озабоченным, что вряд ли можно было отнести на счет ямайского рома, смешанного неудачно с «Мартелем».
— Что с вами? Какие проблемы? — осведомился Иван участливо.
— Скучно, — сказал Кузин. Когда бутылок как баб на пляже, весь задор побоку. Задача достать пропадает, нету конкретности.
— Ну, вы гурман непостижимого толка! — подивился Иван. А Чанов отколупнул себе в сувенир пробочник с шерри-бренди и разгадал Кузина так:
— Он женщину хочет, что ж я, не знаю?
— Вообще или конкретно? — приподнял бровь Иван.
— Вообще, а потом конкретно, — как маленькому, растолковал Чанов, весьма довольный собой, и нестеснённо, из уширенного горла подкрепился бренди. — Он ж-жа у наш… ас!
— Монтевидео… горшок… горшок! — донеслось вдруг протяжно из ванной.
— Послушай, Иван, что вы всё про Монтевидео? — уводя беспредметный женский вопрос в сторону, осведомился Кузин. — И почему ты эту гниду «верным ленинцем» называешь, а?..
Глава IV
— Видите ли, Кузин, в международный институт я влетел по глупости, — начал Иван, приготовив себе виски с содовой. — Ногами вперёд, как мастер футбола. Обучение же там, как и везде, начинается с осенней картошки, на которую, кстати, я сроду не выезжал, да и в школу ходил по желанию — то игры, то сборы, то просто лень: у мастеров это запросто. И достался нам, Кузин, колхоз «Верный путь», и путь этот в том заключался, чтобы клепать таблички «Лифт не работает», а картофельные угодья свои — пуд с гектара, копейка в день — подсунуть международным копателям. Сами знаете, какие пейзажи осенью в бездорожной Руси. Грязища. Картофельные траншеи. Дождь лупит прямой наводкой по спинам. А тут ещё перестарок Петенька, мы думали фронтовик, запоздалый дембель, тебя ещё подгоняет: «Родине нужен крахмал и сознательность!». Мёрзлость. Тоска. И потянуло меня со скуки затеять игру. Разодрал я в обед тетрадку, раздал всем по клочку и предложил написать, кто бы с кем из институтских девиц — а они у нас на подбор страшноватенькие — смог бы, ты сам понимаешь… Ну, гномик попутал, я тебе о нём потом расскажу.
— И без того интересно, — отмахнулся Кузин. — Ты дальше, дальше.
— А дальше, доложу я вам, этот Петюня Мёрзлый потупил глазки и ничуть игре не препятствовал. Больше того, лоб натужил, карандашом шарк-шарк и прежде всех свой листочек сдал. Первым, что называется, отелился и челюсть вопросительно выставил — дескать, скоро вы там? Оглашать пора!
— А чего ему торопиться было? — озадачился Кузин. — С ним и под ножиком никто близко не ляжет. Что же он, совсем круглый?
— Отнюдь! Он не такой круглый, как кажется, — разуверил Иван. — «В человеке всё должно быть прекрасно, — вот что написал этот канавапитек. — И лицо, и одежда, и поступки. Все эти качества безусловнопринадлежат Нинель Кубасовой»… Вот куда метило это исчадие Дарвина, Кузин! В дочь замминистра — управленца нашими кадрами… И, разумеется, хай поднялся. Одежда — да, но мордашкой Нинель была кукса-кукла — то ли заплачет, то ли царапнет, что ж до поступков, так их просто не было. Её привозили и увозили на бронированной «Чайке», словно диппочту, чтобы, сохрани и помилуй, кто-нибудь не помял, не распечатал. И прибалтиец Маус хитрюге Мёрзлому прямо сказал: «Ду бист швайн!», — свинья, то есть. Этот гигант баскетболист, когда волновался, всегда русский забывал. А неомарксист Букин (он потом в летнюю сессию на велосипеде в институт приезжал с притороченным вместо седла томиком Мао) так тот опередил даже лозунг культурной революции: «Набить морду! Морду набить!».
— Святое дело, — сказал Кузин.
— Оно, конечно, — согласился Иван. — Но я как предчувствовал, и сказал: «Не стоит, этим её только улучшишь. Не надо благотворительности, пусть ходит так!». Посмехом драку отвёл и повернул внимание на Котю Долина — тот единственный опросный листок не сдал, всё как-то вздыхал, жался, как юниор на трамплине: то ли прыгнуть, то ли лыжи назад повернуть, хотя новичком в деле не был. Отнюдь! Его, красавца конфетного, уже в седьмом классе полоумная директриса испортила, так что школу он закончил с медалью, а директриса — с ребёночком, как впрочем и Ксана Петровна — она потом приезжала — зав. роно, чем-то похожая на Пауля Петтерсона в пору высших рекордов. Короче, шалун-вездеход, как потом выяснилось. А тогда он себя лишь отчасти раскрыл — отважился и сдал листочек, где, в отличие от других, написал с кем бы не смог… Представляешь? И в списке этом значилась лишь гардеробщица Груня, которую с фонарями уже с того света выглядывали.