Жена Петра Великого. Наша первая Императрица, стр. 77

Йохан задержался еще на мгновение, уже совсем далекий, словно сторонний наблюдатель чужой жизни. Помедлил немного и, уколов усами, коротко и горько поцеловал Екатерину в губы.

— Постой! — удержала его она. Быстрым движением стянула через голову медный материнский крестик на тонкой цепочке, с которым не расставалась, даже когда была крещена в православие, и, тихонько бормоча: «Спаси и сохрани!», надела его на шею Йохану.

— Храни тебя Бог, Йохан… Мой Йохан! Теперь уходи. Душа бедной Марты из Мариенбурга пойдет сейчас с тобой. Останется царица Екатерина Алексеевна. Никому нет дела, если у нее вовсе не будет души!

…На рассвете к борту ганзейского фрегата «Герб Гамбурга», покинувшего Большой порт Санкт-Питербурха, подошла быстрая четырехвесельная шлюпка. Двое мужчин, сидевших в ней, гребли изо всех сил, скинув кафтаны и оставшись только во взмокших от пота рубахах. Морской ветер трепал их волосы.

Капитан корабля, тучный краснолицый немец в слишком роскошном для моряка парике, вынул изо рта фарфоровую трубку и толстым пальцем поманил вахтенного офицера:

— Фридрих, распорядитесь спустить шторм-трап! Вот и наши храбрые шведские беглецы. Потрудитесь принять их на борт и немедля проводить в тайную каюту за канатным ящиком. Пусть затем боцманмат Клаус обвяжется канатом, спустится в шлюпку и пробьет ей дно. И концы в воду, как говорится! Жаль, право, жаль топить такой отменный ялик, но герр Хольмстрем уплатил за все царскими ефимками. [40]Уговор для негоцианта дороже денег, всегда помните об этом, Фридрих!

Глава 10

САННЫЙ ПУТЬ К СУДЬБЕ

Зима 1710 года ворвалась в Санкт-Питербурх подобно жестокому захватчику. Легионы лютых метелей понеслись по Невской перспективе, словно гигантские всадники в белых плащах, заметая дома по самые окна тяжелыми сугробами колючего снега, закрывая все пути заносами. Синий лед сковал Неву своими оковами, словно узницу, приговоренную томиться в холодном заключении до самой весны. У Кронштадта и в Большом порту вмерзали в заледеневший рейд недостроенные корабли задуманного Петром флота. Мастеровые, солдаты и матросы спасались от холода в худых бараках и промозглых землянках, быстро сжигая малый запас скудно отпущенных им дров. С приходом холодов на истощенных людей вновь накидывались непонятные болезни, от которых начинался нутряной кровавый кашель, ноги покрывались язвами, а голова — коростой. За десять дней, много — за две недели человек выгорал весь и ложился в неуютную холодную постель безвестной могилы — на вечный отдых от честных трудов в государевом деле… Обозы с припасами тянулись в город все лето, а с приходом холодов вновь было не достать ни топлива, ни хлеба, ни солонины, ни водки. Зато большой губернаторский дом Александра Данилыча Меншикова, назло холодам и лишениям, сверкал яркими огнями и всякий вечер оглашался бравурной музыкой. Герой Полтавы, Лесной и Калиша, новый генерал-фельдмаршал российский, давал пышные приемы в роскошных залах, и большой стол его ломился от яств и напитков самых изысканных. Застигнутые зимой в Санкт-Питербурхе иноземцы и офицеры гарнизона являлись к нему попросту набить брюхо и согреться, ибо наесться досыта нельзя было ни в каком ином месте молодого города. Александр Данилыч слыл хлебосольным хозяином и привечал всех, не чинясь званиями и достоинством.

Екатерина часто посещала нарочито веселые приемы в меншиковском доме, тем более что с его хозяйкой их связывала добрая память о «бабьем царстве» царевны Натальи Алексеевны в Преображенском в давние счастливые времена. Супруга губернатора Дарья Михайловна, впрочем, едва принимала участие в буйных увеселениях своего мужа. Бледная и исхудавшая от горя, она проводила почти все время у постели маленького сына, Алексашенькиного первенца, тяжко заболевшего с приходом зимы и таявшего, словно восковая свеча. «Приезжай жить в дом наш, Катенька! — часто звала она Екатерину. — Доченек своих привози, а то, не приведи Господи, и они, пташки малые, расхвораются во дворце вашем холодном, всеми ветрами продуваемом. У нас с Алексашенькой куда как уютно! Вместе доглядим ангелочков наших, Господь их не оставит. И мне, горемычной, чай, веселее будет!»

Летний дворец, в котором обреталась Екатерина с дочками, с началом зимы действительно окончательно утратил вид жилого помещения. По углам комнат выступал иней, ледяные сквозняки по-хозяйски гуляли по коридорам, а топившиеся день и ночь камины могли создать лишь обманчивую иллюзию тепла непосредственно перед собою. Там, при их нервном свете, и прижимались друг к другу, зябко кутаясь в громоздкую соболью шубу, Екатерина и ее маленькие дочки — трехлетняя Анхен и годовалая Лизхен. Комнатные девушки и кормилицы, закутанные в пуховые платки, окружали их, защищая от сквозняков своими телами, словно верные солдаты на поле брани — своего полководца. Тревожные раздумья о том, как ее малютки переживут эту страшную зиму, терзали Екатерину, словно злобный белый медведь-ошкуй, живущий на крайнем севере огромных владений царя Петра… Еще мучительнее была тревога за жизнь третьего существа, которое только-только начало набираться сил в ее утробе, чтобы, если верить лейб-медикусу Эрскину, появиться на свет месяцев через семь-восемь…

Итальянский зодчий Доменико Трезини, от которого остался только торчавший из воротника овчинного тулупа посиневший от мороза нос, удрученно расхаживал вокруг своего злополучного строения и, призывая в свидетели многочисленных святых, почитаемых на его солнечной родине, клялся, что не учел разрушительную силу морозов российских. С приходом весны он начнет капитальную перестройку дворца, усилит несущие стены, утеплит кирпичную кладку «подушкой» из досок и пеньковой пакли, распорядится разобрать и сложить заново всю систему каминов…

Незадолго перед Рождеством горе пришло в дом генерал-губернатора Меншикова. Господь призвал к себе его малютку-сына. Екатерина привыкла к постоянным слезам и жалобному плачу Дарьи Михайловны Меншиковой, своей давней подруги Дашеньки. Потому от страшного, мертвого молчания оцепеневшей, словно мраморная статуя, Даши над маленькой холодной могилкой ей стало по-настоящему страшно. Не имея сил спасти опустошенную душу Дашеньки, Екатерина, как могла, пыталась спасать ее тело — укутывала непокрытую голову подруги горностаевым капотом, растирала ее твердые ледяные руки, пыталась отогреть поцелуями белые как снег щеки… Александр Данилыч, наоборот, неумело и горько плакал, сам стыдился своих слез, но не мог унять их.

— Страшно караешь, Господи! — захлебываясь, бормотал Меншиков. — За окаянство мое, за воровство неуемное! За то, что душ православных бессчетно погублено мною на месте сем проклятом! За град сей греха и порока, на костях людских мною зиждимый! Сыночка моего, Господи, взял… Единого! Душу младенческую, чистую, к себе призвал от меня, грешного, преступного…

И рукой, унизанной драгоценными перстнями, второй человек в государстве Российском исступленно бил себя по лицу, не замечая, как до крови ранит кожу бриллиантами…

Прошло несколько дней, и осунувшийся, подурневший Меншиков явился к Екатерине, одетый, как в дорогу.

— Испросил я у государя, Катерина Алексевна, дозволения на театр войны вернуться. В Польшу еду, к войскам своим, Балтийское Поморье у шведа воевать, — глухим, незнакомым голосом произнес он.

— А Дарью Михайловну как можешь оставить? — горько упрекнула его Екатерина. — Ведом мне хорошо обычай твой скверный, Данилыч… Но что сейчас решишься ты бросить ее, многострадальную, я и помыслить себе не могла!

Меншиков оскалился — на его испитом лице это, должно быть, означало улыбку.

— Не спеши облаять меня, не знаючи, Катерина Алексевна. Дашку, печальницу, с собой увезу. Как ее в этом доме оставить?! Пускай при мне на баталиях будет, как верная Беллона при Марсе! Авось выдует вольным ветром скорби ее великие… И мои — тоже!

Екатерина с изумлением взглянула на этого странного человека. В который раз он поражал ее неожиданными поворотами своего характера!