Сладость на корочке пирога, стр. 30

В тщетной попытке улучшить ситуацию, крошечный деревянный буфет раскрасили в яблочно-зеленый цвет, но раковина являла собой проржавевший реликт, который словно одолжили в Вормвуд-Скрабс. Надколотые чашки и треснувшие блюдца печально стояли бок о бок в сушилке, и я в первый раз заметила, что средники на окнах фактически являли собой железные прутья, едва-едва замаскированные. Все это место имело странный резкий запах, который я почувствовала, как только вошла: пахло, словно разбился давно забытый в дальнем ящике пузырек одеколона.

Мне вспомнились отрывки арии из «Пиратов Пензанса». «Полицейский — не счастливчик», — пели по радио, и, как обычно, Гилберт и Салливан [44]оказались правы.

Я прислушалась на мгновение, склонив голову, как Максимилиан, чтобы усилить мой и без того острый слух. Где-то вдалеке низкие голоса гудели, как пчелы в улье.

Я медленно заскользила по полу, словно впечатлительная сеньорита в танго, и резко остановилась перед дверью. С того места, где я стояла, был виден только угол стола сержанта снаружи в холле, и, к счастью, на нем не покоился никакой официальный локоть.

Я отважилась на вылазку. Коридор был пуст, я протанцевала незамеченной до самого выхода и выбралась на дневной свет.

Хотя я не была заключенной, мое облегчение было огромным.

Я небрежно прошлась до велосипедной парковки. Десять секунд — и я уеду отсюда. И тут, словно мне в лицо плеснули ледяной воды, я застыла в ужасе: «Глэдис» исчезла! Я едва сдержала крик.

Тут стояли служебные велосипеды с назойливыми маленькими лампочками и багажниками для казенного имущества — но «Глэдис» не было!

Я посмотрела по сторонам, и теперь, когда я была пешком, улицы почему-то казались неожиданно и пугающе незнакомыми. Куда идти? Где дорога домой?

И, как будто у меня было недостаточно проблем, собиралась гроза. Черные облака бурлили в западной части неба, а тучи, собравшиеся прямо над головой, уже приобрели неприятно багровый синячный оттенок.

Меня переполнил страх, а затем гнев. Как я могла так сглупить и оставить «Глэдис» неприкованной в незнакомом месте? Как я попаду домой? Что станет с бедной Флавией?

Фели однажды сказала мне, что никогда нельзя выглядеть уязвимо в незнакомой обстановке, но сейчас я подумала, способен ли кто-нибудь на это?

Так я думала, когда на мое плечо легла тяжелая рука и голос сказал:

— Я думаю, тебе лучше пойти со мной.

Это был инспектор Хьюитт.

— Это будет очень неправильно, — заметил инспектор. — Совершенно неуместно.

Мы сидели в кабинете: длинной узкой комнате, которая служила баром в те времена, когда здесь был постоялый двор. Она была впечатляюще аккуратной, здесь не хватало лишь ландышей в вазе и фортепиано.

Картотека и письменный стол совершенно обыкновенного вида; стул, телефон и книжная полочка, на вершине которой стояла фотография женщины в верблюжьем пальто, опирающейся на затейливые перила каменного моста. Я почему-то ожидала большего.

— Твой отец задержан до тех пор, пока мы не получим некоторую информацию. После чего он, скорее всего, будет перевезен в другое место, место, которое назвать я не имею права. Прости, Флавия, но увидеть его невозможно.

— Он арестован? — спросила я.

— Боюсь, что да, — ответил он.

— Но почему? — Это был неправильный вопрос, и я поняла это, едва он вырвался из меня.

Инспектор посмотрел на меня как на ребенка.

— Послушай, Флавия, — начал он. — Я знаю, ты расстроена. Это понятно. У тебя не было возможности увидеть отца перед тем… Ладно, ты была далеко от Букшоу, когда мы привезли его сюда. Это все нелегко для полицейского офицера, знаешь ли, но ты должна понять, что иногда то, что я очень хотел бы сделать как друг, я не имею права сделать как представитель его величества.

— Я знаю, — сказала я. — Король Георг VI — не легкомысленный человек.

Инспектор Хьюитт печально посмотрел на меня. Он встал из-за стола, подошел к окну и уставился на собирающиеся облака, заложив руки за спину.

— Нет, — сказал он наконец, — король Георг VI — не легкомысленный человек.

Тут вдруг меня осенило. Словно от пресловутой вспышки молнии, все встало на свои места, все сошлось, как кусочки пазла.

— Могу я быть откровенной с вами, инспектор? — спросила я.

— Конечно, — ответил он. — Я слушаю.

— Труп в Букшоу — это человек, который приехал в Бишоп-Лейси в пятницу из Ставангера в Норвегии. Вы должны освободить отца немедленно, инспектор, потому что, понимаете ли, он этого не делал.

Хотя инспектор был несколько захвачен врасплох, он быстро взял себя в руки и снисходительно улыбнулся.

— Не делал?

— Нет, — заявила я. — Я сделала. Я убила Горация Бонепенни.

14

Это был совершенно гениальный ход. Никто не мог доказать обратного.

Я проснулась посреди ночи, заявлю я, из-за какого-то странного шума в огороде. Я спустилась по лестнице и вышла в огород, где на меня напал грабитель: взломщик, может быть, собиравшийся похитить отцовские марки. После короткой схватки я его одолела.

Тише, Флейв, эта версия немного притянута за уши: Гораций Бонепенни был ростом больше шести футов и мог задушить тебя двумя пальцами. Нет, мы боролись, и он умер — может быть, больное сердце, следствие какой-нибудь давно забытой детской болезни. Ревматическая лихорадка, допустим. Да, именно так. Отсроченная застойная сердечная недостаточность, как у Бет из «Маленьких женщин». Я вознесла безмолвную молитву святому Танкреду о сотворении чуда: пожалуйста, дорогой святой Танкред, сделай так, чтобы результаты вскрытия Бонепенни подтвердили мою выдумку.

—  Яубила Горация Бонепенни, — сказала я еще раз, как будто повторение сделает мои слова более правдоподобными.

Инспектор Хьюитт сделал глубокий вдох и выпустил воздух через нос.

— Расскажи мне об этом, — сказал он.

— Посреди ночи я услышала шум и вышла в огород, кто-то набросился на меня из теней…

— Постой, — прервал он меня, — из каких конкретно теней?

— Из теней позади оранжереи. Я сопротивлялась, пытаясь освободиться, и тут он издал странный хрип, как будто его настиг приступ застойной сердечной недостаточности вследствие ревматической лихорадки, перенесенной в детстве, — или что-то в этом роде.

— Понятно, — протянул инспектор. — И что ты сделала потом?

— Я вернулась в дом и нашла Доггера. Все остальное вы знаете, я полагаю.

Но постойте, я знала, что Доггер не сказал ему о том, что мы с ним подслушали ссору отца и Горация Бонепенни; тем не менее маловероятно, что Доггер мог сказать инспектору, что я разбудила его в четыре утра и не упомянула, что убила человека. Или сойдет?

Мне нужно время, чтобы все это обдумать.

— Борьбу с напавшим вряд ли можно назвать убийством, — заметил инспектор.

— Нет, — согласилась я, — но я не все вам сказала.

Со скоростью света я мысленно перебирала в памяти: яды, незнакомые науке (слишком медленно действуют), смертельный гипноз (то же самое), тайные и запрещенные приемы джиу-джитсу (маловероятно и слишком запутанно). Внезапно я начала понимать, что мученичество требует поистине изобретательного гения — бойкого языка недостаточно.

— Мне стыдно, — добавила я.

Когда сомневаешься, подумала я, положись на чувства. Я была горда собой, что сообразила.

— Хмм, — сказал инспектор, — давай отложим этот вопрос. Ты сказала Доггеру, что убила этого грабителя?

— Нет, вроде нет. Я была слишком огорчена произошедшим, понимаете.

— Сказала ли ты ему позже?

— Нет, я подумала, что его нервы этого не выдержат.

— Что же, это все очень интересно, — сказал инспектор Хьюитт, — но детали не совсем сходятся.

Я знала, что стою на краю пропасти: еще шаг вперед и возврата назад не будет.

— Есть кое-что еще, — объявила я. — Но…

— Но?

— Я не скажу ни слова, пока вы не позволите мне поговорить с отцом.