КГБ в Японии. Шпион, который любил Токио, стр. 37
Очень скоро множество взрослых людей в недоступных для посторонних лиц кабинетах озабоченно покачали бы головой. В глубине души все они понимали бы, что здесь даже нет и намека на шпионаж, и тем более на терроризм, а есть лишь случайно сорвавшиеся с языка фразы. Но такой вариант развития событий был бы для них более привлекателен: неприятности не грозят, ибо нет для того никаких оснований. А работа бы закипела!
В полк одна за другой приезжали бы секретные комиссии, именовавшиеся то штабной, то тыловой, то танковой, то, может быть, медицинской. Организовывались бы все новые подслушивания разговоров, завербован был бы каждый второй солдат в казарме, а автору дневника подсунули бы невзначай техническое описание новых танков, чтобы документально подтвердить его интерес к ним, а там, глядишь, знакомый нам подполковник-особист получил бы новый чин!..
Но главным результатом этой хитроумной операции была бы основательно подмоченная репутация злополучных латышей. Особый отдел разослал бы в отделы КГБ по месту их жительства письма о том, что в период службы в армии они разрабатывались КГБ по подозрению в шпионаже или терроризме.
Перспективы этих ребят тотчас бы резко сузились, и они лишь недоумевали бы по поводу того, что им никак не удается устроиться на престижную государственную службу, выехать за границу или каким-нибудь другим путем выбиться в люди. Каждый раз перед ними возникала бы невидимая, как бы несуществующая, но тем не менее непреодолимая преграда…
Мало кто знает, что о каждом демобилизованном солдате, вознамерившемся устроиться на оборонный завод хотя бы простым рабочим или в солидное государственное учреждение, вроде милиции, бдительный отдел кадров моментально посылает секретный запрос в особый отдел по месту военной службы.
Запрос представляет собой стандартный бланк размером в половину тетрадного листа. Вопрос сформулирован цинично и предельно лаконично, всего в трех словах: «Наличие компрометирующих материалов». Поступающий ответ также обычно бывает по-военному кратким, стандартным и в то же время по-чекистски аморфным, оставляющим путь к отступлению: «Компроматериалов не обнаружено», то есть того, чтобы их совсем не было, утверждать нельзя…
Но бывает, особист отвечает так:
«Во враждебных высказываниях замечен не был, но на политзанятиях двусмысленно улыбался». Да еще и подпишется внизу; «Гвардии майор такой-то», хотя никакой гвардии в КГБ нет, а гвардейским является полк, мораль которого этому майору поручено блюсти. Такая бумажка вызывает язвительный смех получивших ее сотрудников городского отдела КГБ, но они все равно дают ей ход, пересылая затем в отдел кадров…
Большинству особистов вообще чуждо чувство юмора, поскольку общеобразовательный уровень их невысок — всего лишь военное училище, да и то не всегда высшее, а зачастую лишь среднее, приравниваемое по статусу к техникуму или даже вообще к средней школе.
Набирают же особистов чаще всего из агентурной среды, офицерской или курсантской, и посылают учиться на год в новосибирскую школу особых отделов, где они постигают профессиональные навыки оперативной работы КГБ в армейских условиях. Высшего образования эта школа, разумеется, не дает. Только потом, чтобы продвинуться по службе, некоторые из особистов получают его наконец в Москве, в Высшей школе КГБ, — узкопрофессиональное, куцее.
Так уж повелось, что остальные чекисты считают особистов чрезмерно прямолинейными, недостаточно отесанными приверженцами казарм духа. Армейские же офицеры, наоборот, считают особистов на редкость хитроумными и опасными, внутренними шпионами. И оттого их сторонятся коллеги в обеих средах Это неизбежно накладывает на особистскую психику некий отпечаток ущербности…
II
Коньяк был выпит, а пустую бутылку мы завернули в газету, чтобы потом тайком выбросить в урну. Мы сидели за столом молча, задумавшись, и в тишине лишь попискивал закипавший электрический чайник…
В глубине души мы не ощущали тревоги. Разве что самую малость, на донышке, ибо чувство тревоги никогда не покидает полностью сотрудника КГБ. Знали ли мы, что в такой вот совершенно случайной, двусмысленной и весьма опасной ситуации мог оказаться не только любой другой гражданин несокрушимой Страны Советов, но даже и мы сами. Знали, конечно, потому и были так обреченно-спокойны. Только этим и отличались мы от большинства советских людей, которые не знали этого или, может быть, не хотели знать…
Ведь Комитету государственной безопасности, как и любому другому советскому учреждению, постоянно требуются какие-нибудь яркие примеры их успешной деятельности для отчета перед вышестоящим начальством, и, добывая их, КГБ не всегда действует честно. Но может, у нас все-таки есть честные учреждения? Может быть, это ЦК, одно постановление которого противоречит другому? Или украшенные знаменами заводы, выпускающие сплошной брак, да так, что все рабочие отлично знают об этом?.. Единственным, что неприятно резануло нас в рассказе Антона, была какая-то чрезмерная, слишком уж безжалостная активность особых отделов, напоминающая о 1937 годе.
«Не дай Бог оказаться в их лапах!» — издыхали мы, передавая друг другу стаканы с чаем…
Отсутствие реальных поводов тля громких шпионских разоблачений — самая большая трудность для особых отделов, настоящий их бич. Поэтому им приходится высасывать их из пальца.
Летом 1988 года начальник инспекторского управления КГБ Толкунов, отдыхая на Кавказе, затребовал себе уголовное дело одного молодого офицера, осужденного за шпионаж. Оно считалось большой удачей особистов Закавказского военного округа, и многие получили за него ордена. Вот и Толкунов собирался использовать материалы дела в качестве положительного примера в одном из своих докладов руководству КГБ. Но, лишь бегло перелистав его, опытный контрразведчик понял, что обвинение является профанацией от начала и до конца. Агент особого отдела, старший офицер, бесстыдно провоцировал своего неопытного младшего коллегу на неосторожные разговоры. Более того, когда его изобретательности оказывалось мало, особисты, словно актеры, сами имитировали беседы молодого офицера с агентом, подражая их голосам и записывая на пленку. Потом ее приобщали к уголовному делу.
— Я ненавижу Советскую власть! Я, пожалуй, соберу секретные материалы в нашем полку и передам их за вознаграждение в посольство одной западной державы! — читал по бумажке особист за лейтенанта, тщательно соблюдая оперативную терминологию, чтобы следователю потом было легче расшифровывать запись. Разумеется, ничего не подозревавшего лейтенанта с помпой осудили за шпионаж и отправили в лагеря.
— И это — образцово-показательное дело! — ужаснулся начальник инспекторского управления. — Что же тогда говорить о других, обычных!..
И распорядился провести массированную проверку особых отделов по всей стране.
Правда оказалась хуже самых неблагоприятных прогнозов. Не только сотни офицеров были необоснованно осуждены за шпионаж, но также простые солдаты, деревенские парни, вряд ли до конца понимавшие, за что их арестовали. К сожалению, фальсификация шпионажа, присущая особым отделам при советской власти, сохранилась и по сей день. Именно особисты сфабриковали обвинения в шпионаже против борца за чистоту окружающей среды капитана первого ранга Никитина в Петербурге и его единомышленника, военного журналиста Пасько во Владивостоке.
Тогда, в 1988 году, благодаря заступничеству Толкунова, некоторых из несчастных лже-шпионов удалось досрочно освободить. Вскоре вынужден был оставить пост начальника Третьего управления КГБ генерал Душин, возглавлявший военную контрразведку, с высокомерной важностью, бывало, расхаживавший по двору Лубянки. Вслед за ним пришлось уйти на пенсию и курировавшему военную контрразведку генералу армии Цинёву, заместителю Председателя КГБ. Злобный напыщенный карлик, в отличие от своих коллег, постоянно носил раззолоченный генеральский мундир, видимо, таким образом, желая преодолеть комплекс неполноценности.