Вне игры, стр. 22

Объяснение у них было бурное. И дяде показалось, что он сумел переубедить племянника: по жизни шагать надо так, как шагает Крутов! Увы, он поздно понял: племянник просто смолчал тогда, не считая нужным спорить еще с одним «карасем-идеалистом».

…Это случилось осенью. Синицын, находясь в командировке, занемог. В самый разгар испытания новой аппаратуры пришлось покинуть комбинат. В Москву прилетел вечером. Часов в одиннадцать он переступил порог своей квартиры и ахнул — пьяная оргия. Никто не услышал, как Вячеслав Владимирович открыл дверь, снял плащ в передней, поставил чемодан. Безмолвно постоял в прихожей, прислушиваясь к тому, что происходит в большой комнате. Полуобнаженная девица, вскарабкавшись на стол, держала в руках бокал с вином и пела дрянным визгливым голосом.

Гости кричали: «Браво, детка!», «Браво, Ксана!» — и скандировали: «Лей вино, лей вино!» Потом послышались голоса двух спорящих о чем-то молодых людей, и Вячеславу Владимировичу показалось, что один из них, долговязый, не очень уверенно изъяснялся по-русски. Он что-то витиевато говорил о власти технократии и извечной силе частной инициативы. И о том, что в прочно сложившемся обществе застрельщиком перемен ныне бывает молодежь, что в наши дни студенты во всем мире считают себя ответственными за будущее, жаждут бурной деятельности, занимая при этом позицию «анти»: они — антифашисты, антиимпериалисты и антикоммунисты… И тут же рассказывал о какой-то студенческой лиге в Америке, объявившей себя «Третьим мировым фронтом освобождения».

Синицын, человек образованный, разбиравшийся в тонкостях ловко закамуфлированных теорий антикоммунистов, сразу понял, что рассуждения о студентах — «застрельщиках перемен» — только присказка, а сказка будет впереди. Вячеслав Владимирович поначалу хотел тут же, при всех устроить племяннику «баню», но совладал с собой и, войдя в столовую, громко — шум стоял страшный — объявил:

— Я попросил бы молодых людей немедленно удалиться из квартиры, хозяином которой является ваш покорный слуга.

И показал рукой на дверь…

С племянником он разговаривать не стал, лишь на ходу бросил:

— Протрезвись, проспись… Тогда и объяснимся.

Объяснение состоялось на следующий день. Сергей ершился, отбрыкивался, дерзил, говорил, что он уже вырос из коротких штанишек и волен встречаться с кем хочет, что ему противна сама мысль о подчинении его «я» каким-то условностям, законам общества, в котором подавляется воля индивидуума. Вячеслав Владимирович резко прервал Сергея и спросил:

— Кто тот молодой человек, чью речь о власти технократии я имел удовольствие слушать?

— Слушать или подслушивать? — спросил племянник.

Синицын ответил племяннику звонкой оплеухой.

— Сопляк! Я бы отдал десять лет своей жизни, чтобы не слышать и не видеть все то, что я слышал и видел вчера вечером… Я снова спрашиваю тебя — кто этот молодой человек?

— Аспирант. Занимается в аспирантуре университета…

— Дальше, дальше. Кто он? Откуда? Что у вас общего?

— Он иностранец. Его зовут Дюк. Учится в Московском университете в порядке культурного обмена. На законном основании… Ты против моих встреч с иностранным студентом, так, что ли?

— Или ты прикидываешься дурачком, или ты действительно глупец? Я знаком со многими иностранными специалистами, отношения у меня с ними добрые и деловые. Но этот твой знакомый, мягко выражаясь, скользкий тип… Я слышал, как он разглагольствовал. И потом вся эта гнусная обстановка.

Вячеслав Владимирович поднялся с кресла и, заложив руки за спину, зашагал по комнате. Наконец он подошел к Сергею и сказал:

— Ты, вероятно, не очень четко представляешь, в какой мере совместимы твои странные знакомства, твой образ жизни с моим образом жизни. Наконец, характер моей работы. Тебе наплевать на всех и все. Ты был и остался эгоцентриком. До мозга костей. Ваше «я», извольте ли видеть, угнетается. Так вот что, Сергей. Святой долг перед памятью погибшего брата обязывает меня продолжать терпеть твое присутствие в своем доме… Пока ты не встанешь на ноги. Но я категорически запрещаю приводить сюда кого бы то ни было. Тебе ясно? И если еще раз… Я вышвырну на улицу тебя вместе с твоими нечистоплотными друзьями обоего пола.

Вячеслав Владимирович хотел тогда многое сказать племяннику, но сказать не смог, он задыхался, ему не хватало воздуха, на лбу выступили капли холодного пота. Он едва добрался до постели и, обессиленный, рухнул. Через час его отвезли в больницу с тяжелым приступом стенокардии.

КТО ОНИ?

Сергей получил разрешение каждый день бывать у Синицына и после занятий мчался в больницу. Поначалу племянник молча часами сидел у постели дяди и смотрел на его бледное лицо. Только через две недели Сергей решился сказать, что все понял, он виноват. Синицын положил исхудавшую руку на колено племянника, улыбнулся:

— Не надо, Сережа, об этом. Подвели черту. Позади осталось… Вот и хорошо.

Он не знал тогда, что пройдет время и опять у Сергея не хватит сил воспротивиться тем, кто станет нашептывать: «Старик, плюнь! Предки, они все такие. Давай тряхнем, как бывало… Надо уметь жить… Дюк вернулся с каникул и привез виски».

Сергей не выдержал натиска дружков. Собственно, даже не столько дружков, сколько Дюка. Однажды в присутствии Ксаны, той самой девушки, что на вечеринке лихо отплясывала на столе, иностранец повел разговор об «инобоязни» русских.

— О, это всемирно известная русская бдительность. Мой дорогой друг Сергей уже боится приглашать меня домой. Ему, бедному, здорово попало от дядюшки. Это же так страшно — иностранец на квартире советского инженера. А вдруг этот иностранец — разведчик…

Дюк вместе с Ксаной весело смеялись, подтрунивая над Сергеем. И он дрогнул. Будь дядя в Москве, все, возможно, сложилось бы по-другому. Но Синицын улетел в Вену, на симпозиум, и Сергей решил, что один раз — единственный и последний — можно согрешить. Никто и знать не будет. Племянник не подозревал, что дядя, выйдя из больницы, имел разговор со своим старым другом пенсионером Кругловым — они соседи, на одной лестничной площадке живут. Синицын рассказал ему о своих тревогах и попросил присмотреть за племянником.

В среду Синицын улетел в Вену, а в субботу Круглов, возвращаясь поздно вечером домой, услышал доносившийся из синицынской квартиры — дверь была распахнута настежь — визг пьяных девиц и чей-то надрывный голос: «Я подымаю свой бокал…» На лестничной площадке, спиной к Круглову, стояли двое пошатывающихся молодых людей. Один из них, долговязый, говорил с иностранным акцентом. То ли оба были сильно пьяны, то ли увлеклись беседой, но на Круглова они не обратили внимания. И он услышал, как долговязый отчитывал собеседника: «Так не поступают джентльмены. Владик, вы обещали принести сегодня рукопись. Где она? Я, кажется, поспешил отблагодарить вас…»

Вернувшись из Вены, Синицын на следующий день заглянул к Круглову. Сосед, не желая расстраивать друга, пытался перевести разговор на шутливый лад: дескать, молодо-зелено, дескать, сами мы в молодости грешили и нет ничего зазорного, если и собралась студенческая компания. Но Синицын сразу уловил — Круглов чего-то не договаривает.

— Ты не хитри. Рассказывай все, как было.

…Сергей вернулся домой поздно вечером. Обнял дядю и торжественно протянул ему газету — там был опубликован репортаж, подписанный студентом С. Крымовым. Это уже не первая проба пера. Но дядя даже не взглянул на газету, резко отбросил ее в сторону и сухо объявил:

— Все, что происходило здесь в субботу, мне известно.. Объясняться не желаю. Могу лишь сообщить дорогому племяннику, что в течение трех месяцев он должен перебраться в общежитие. Ежемесячно ты будешь получать от меня сумму, равную повышенной стипендии. И ни копейки больше.