Мистический Петербург, стр. 35

Дело было в Парголово

Летом 1929 года в поселке Парголово, пригороде Ленинграда, бесследно пропало двое шестилетних мальчишек. Выяснить обстоятельства происшествия было поручено агенту угрозыска Андрею Упиту.

Агент, установив, что последний раз пропавших видели на окраине поселка близ старинного Северного кладбища, приступил к опросу жителей. Старуха Клухина заявила ему, что детей, скорее всего, украли цыгане. А местный активист тов. Закоркин вообще понес какую-то чушь:

— У нас и кошки с собаками часто пропадают.

— Кошки, товарищ, к делу отношения не имеют, — строго заметил Упит.

Дальнейший опрос населения не выявил ничего существенного. Поиски детей в окрестностях поселка тоже не принесли результатов.

А через неделю в Парголово как в воду канул пионер Вася Алексеев. Вечером в день исчезновения его видели рядом с часовней на кладбище, где он трубил в горн и вел антирелигиозную пропаганду среди старух-богомолок.

— Догуделся в гудок богохульник. Догуделся большеротый, — щебетали довольные богомолки прибывшему Упиту.

— Кыш, дуры темные! — накинулся на старух активист Закоркин.

Кладбищенская сторожиха оказалась словоохотливей:

— Он тут часто дудел, народ распугивал. Прямо сладу с ним, фулюганом, не было. Я его гнать пробовала, так он меня дудой своей по лбу охерачил.

— Ты, тетка, злые сплетни про пионерию не распускай, арестую, — нехорошо прищурился агент.

При обследовании территории кладбища Упита и Закоркина ждала неожиданная находка. В глухом кладбищенском углу, среди заброшенных могил, в лучах заходящего солнца сверкал латунью пионерский горн.

— Так, — сказал Упит.

Далее был обнаружен сандалет пионера и следы волочения, хорошо различимые в высокой траве.

— Так, — повторил агент и расстегнул кобуру.

Перед склепом почившего в бозе купца второй гильдии Варфоломея Жадана следы обрывались. Упит толкнул тяжелую дверь и в ужасе отшатнулся.

На каменных плитах пола лежал Вася Алексеев, неестественно подвернув ногу и уставившись в темный сводчатый потолок широко раскрытыми тусклыми глазами. На горле мальчика зияла страшная рана. Потревоженный рой мух снялся с трупа, заполнив склеп злым, недовольным жужжанием…

— Етить твою мать! — подался вперед Закоркин. — Не иначе как кулачье юного коммунара ухайдакало!

Агент приказал активисту:

— Дуй к телефону, вызывай оперативную бригаду.

Оставшись один, Упит, чтобы не видеть мертвого тела, прикрыл дверь склепа и внезапно почувствовал на себе чей-то тяжелый взгляд.

Он оглянулся. Безмолвные кресты и надгробия плотно обступали его. Стояла звенящая тишина. В вершинах вязов и тополей гасли лучи заката.

Вокруг никого не было.

Однако ощущение чужого упорного взгляда не проходило. По спине агента неприятно пробежали мурашки. Он громко кашлянул.

— Кхым-м! — звук разорвал тишину, но уверенности не прибавил.

Сгущался вечерний сумрак. Клочьями наползал белесый туман, заволакивая, скрадывая очертания предметов.

— Ты же комсомолец, Упит, кого ты боишься, сраных покойников? — вслух произнес агент и натужно рассмеялся.

Недалеко громко хрустнула ветка. Неясный силуэт мелькнул за надгробием.

— Закоркин, ты? — севшим голосом спросил Упит.

Ответом было молчание.

Под фуражкой агента явственно шевельнулись волосы. Ледяной страх медленно сжал сердце.

— Кто там, выходи! — приказал Упит и выстрелил из револьвера.

На надгробии у фигуры скорбящего ангела осыпалось мраморное крыло. Колыхнув пелену тумана, какая-то смутная тень скрылась между могилами…

Вдали послышались звуки моторов и автомобильные гудки. К месту происшествия прибыла оперативно-следственная бригада.

Судебный медик, при свете керосиновых фонарей производивший первичный осмотр трупа, вышел из склепа явно обескураженный.

— Похоже, что у погибшего перегрызено горло. Не разорвано, не перерезано, а именно — перегрызено. И, кроме того, при такой обширной ране неизбежно обильное кровотечение, тогда как крови вокруг трупа практически нет, — мрачно сообщил эксперт следователю.

Следствие по делу убийства пионера набирало обороты, отрабатывая разные версии. В Парголово и на Северном кладбище появились переодетые агенты угрозыска.

Однажды вечером агент Сольц обратил внимание на девочку-побирушку, собиравшую на кладбище корки хлеба и кутью, по традиции оставляемые на могилах родственниками усопших. Вскоре агент заметил, что рядом с девочкой появился странный тип, который подманивал ее черствой баранкой, медленно отступая в глубь кладбища. «Большеголовый», — мысленно окрестил его Сольц. Побирушка, успевшая тяпнуть на какой-то могилке поминальную стопку водки, безбоязненно следовала за владельцем баранки. Сольц насторожился, происходящее показалось ему подозрительным. Он сделал знак второму агенту — Собачникову, под видом инвалида расположившемуся близ часовни.

Тем временем Большеголовый и девочка удалялись к глухому участку кладбища. И чем пристальнее Сольц наблюдал за ними, тем сильнее его охватывало тревожное предчувствие. Что-то неуловимо зловещее проскальзывало во всей фигуре и жестах Большеголового, не спеша уводящего малолетку подальше от людских глаз.

— А мне на паперти медяков набросали полную кепку. После смены водки возьмем и студня на закуску, — радостно сообщил подошедший Собачников.

— Иди ты к черту со своим студнем! — в бешенстве обернулся к нему Сольц, и в то же мгновение на кладбище послышался короткий, отчаянный вскрик.

Впереди, там, где только что находился Большеголовый и девочка, никого не было, но среди могил в высокой траве происходила какая-то возня.

Картина, представшая перед глазами подбежавших агентов, оказалась кошмарной. Большеголовый, подмяв под себя побирушку, словно собака, зубами рвал детское горло! Сольц двинул злодея ногой. От удара тот сжался в комок, но жертвы своей не бросил: голова несчастной моталась, как у тряпичной куклы.

— Ну-ка, дай я! — раздался голос Собачникова, и на затылок Большеголового обрушился костыль псевдоинвалида.

Злодей, схваченный агентами уголовного розыска, оказался Богданом Жуковичем, местным жителем, недавно приехавшем в Парголово откуда-то из Белоруссии.

На первом же допросе Жукович сознался в убийстве двух малолетних мальчишек и пионера Алексеева. Не скрывал он и причин, толкнувших его на эти зверские преступления.

— Дюже кровь люблю. Не могу без крови, с малолетства привыкши, — бубнил Жукович, шмыгая носом.

Следователь Караулов сразу же обратил внимание на это признание и внешний вид арестованного: непропорционально большую голову, неприятные черты лица, нездоровый румянец на щеках, странный блеск глаз.

Жукович был направлен на судебно-психиатрическую экспертизу в старейшую городскую клинику им. Кащенко. После его обследования мнения психиатров оказались диаметрально противоположными.

Известный ученый профессор Николай Демьянченко обнаружил у Жуковича синдром де Ланге, врожденное заболевание, характеризующееся множественными пороками развития и умственной отсталостью.

— Коллеги, — заявил светоч психиатрии на врачебном консилиуме, — обратите внимание на черепно-лицевые аномалии пациента, характерные для заболевания, описанного голландским ученым. По этим признакам даже студент способен безошибочно диагностировать психическое заболевание. Что же касается патологической жажды человеческой крови, то причины этого возможно определить исключительно путем длительного наблюдения и всестороннего медицинского исследования больного.

— Ты эти старорежимные штучки брось, — сказал основной оппонент Демьянченко, профессор Утлый, недавний выпускник Института красной профессуры. — Не при царе живешь, пора бы уже и привыкнуть. Тоже мне нашел душевнобольного. Мое заключение таково: Жукович абсолютно здоров, и его следует передать в мозолистые руки нашего правосудия.

Однако профессор Демьянченко упорно отстаивал свою точку зрения. В своем упорстве он дошел до Сергея Мироновича Кирова, первого секретаря ленинградского обкома и горкома ВКП(б). Рассказ психиатра о Парголовском кровопийце поразил первое лицо Ленинграда, что в конечном итоге решило спор в пользу Демьянченко. Киров даже изъявил желание съездить в спецотделение психиатрической клиники, чтобы своими глазами увидеть ужасного пациента, содержащегося в железной клетке.