Клятва разведчика, стр. 13

— Если считать по сорок человек в вагоне, то не меньше полка… И пушек штук тридцать.

— Это, наверное, и есть артиллерийский полк, — заметил Колька. — Стапятимиллиметровые гаубицы… Сейчас бы…

Он не договорил. Один из оставшихся на часах у двери солдат, слушавший нас, что-то сказал, ткнув в эшелон, потом кивнул и ещё довольно долго о чём-то распространялся, а в конце добавил по-русски:

— Ленинград… рус конец, бум! — и показал, как взрывается снаряд. — Рус плен, — поднял руки и засмеялся добродушно.

Сашка побелел. И, прежде чем я успел хоть что-то сказать, выкрикнул:

— Сам конец! Сам плен! Гитлер капут, бум!

Я офонарел и ожидал, что сейчас начнутся — мягко сказано — неприятности. Но немец только серьёзно покачал головой и, назидательно подняв палец, опять заговорил, начав со слова «фюрер» и закончив словом «уберменш». Потом усмехнулся и отошёл в сторону.

— Говорит, что фюрер великий человек, — сказал Колька. Я спросил:

— Ты знаешь немецкий?.. А, да, конечно…

Сашку трясло. Он кусал губы и смотрел бешеными глазами. Я, честное слово, обрадовался, когда после «завтрака» — кружки с невероятной бурдой, одно хорошо, что горячей, и ломтики серого хлеба, намазанные чем-то невообразимым, сладковато-химическим — дверь закрыли и мы опять куда-то отправились. Скорее всего — в обратный путь, к фронту.

Девчонки занимали младших — на этот раз не уроком, а какой-то игрой, с их стороны то и дело слышался смех. Хорошо им… Гришка доматывался с какой-то ерундой к Савке и Тошке, называя их «куркулями», «пособниками» и ещё разными непонятными словами — те ворчливо отругивались, явно уступая оппоненту. Колька о чём-то думал, лёжа на соломе. Сашка замер лицом к стенке вагона.

От безделья я тоже начал думать — в первую очередь, о том, что же теперь со мной будет, как я сюда попал и что станется с моими родными. От этих мыслей хотелось повеситься прямо тут же, и я понял, что так и сделаю в скором времени, если не отвлекусь. На что угодно.

Подумав так, я заставил себя встать с соломы (чёрт, каких усилий это потребовало! Не физических, но мне кто-то словно шептал на ухо: «Не ворошись, лежи, успокойся, чего трепыхаться?») и стащил куртку и водолазку. На меня смотрели все, кроме Сашки — с недоумением. А я совершенно невозмутимо принялся за разминку — как обычно перед занятиями штурмовым боем в дружине. Когда я закинул ногу на стенку выше своей головы и начал растягиваться, Гришка сказал:

— Ловко, — и, встав, попытался сделать то же самое. — Чёрт, ну ты даёшь! — сообщил он, когда ничего не получилось. Вместо ответа я ткнул его в плечо. — Ты чего? — я повторил тычок, и он отмахнулся… после чего полетел на солому через моё бедро. Но тут же вскочил: — Опа! Это ты как?! А ну…

Я кинул его ещё раз. Очевидно, он умел драться, конечно — и всё-таки не успевал защититься или атаковать. Когда я побросал его ещё пару раз, Гришка растянулся на соломе и поднял руки:

— Всё, пас. Тебе только в мусорне работать, один малины грёб бы… У тебя папахен не мусор?

— Нет, — усмехнулся я. И увидел, что поднялся Колька:

— А со мной?..

…Короче, я расшевелился сам и расшевелил остальных, даже Сашку, хотя, если честно, этого делать не собирался. Младшие и девчонки прекратили свои игры и смотрели на нас, как на стадионе. Дольше всего мне пришлось возиться с Колькой. Тошка и Савка дрались по-деревенски, нанося размашистые удары кулаками и совершенно не умели бороться. Примерно так же дрался и Сашка, хотя он, кажется, знал кое-какие броски и захваты. А Колька вдруг оказался опасным соперником, и я поинтересовался, когда мы отдыхали на соломе:

— Ты борьбой занимался, что ли?

— Французской борьбой и французским боксом [24], — ответил он. — Сосед учил, товарищ Лепелье. Он был коминтерновец… [25]— и Колька вдруг из сидячего положения лёгким взмахом ноги достал стенку у себя над головой.

Общая разминка нас как-то сблизила, и я неожиданно для самого себя сказал:

— Послушайте, нас ведь так будут возить до скончанья века. Надо бежать.

— Малышей убьют, — напомнил Сашка.

— Значит, надо бежать всем, — отрезал я.

На меня уставились со смесью интереса и раздражения. В щелях мелькал весенний лес. Ветерок крутил на полу солому и пыль. Младшие, увидев, что представление кончилось, снова вернулись к своим делам.

— Слушай, — наконец сказал Колька, — ты не думай, что ты один такой умный и хочешь на свободу… Мы тут все головы себе сломали…

— Ага, — радостно перебил его я, — так вы меня не считаете провокатором?!

— А смысл? — это спросил Сашка, пожав плечами. — Нахрена им нас подбивать на побег? Тем более, что отсюда и сбежать невозможно.

— Сортирная дырка, — быстро сказал я.

— Тридцать сантиметров в диаметре, — фыркнул Колька.

— Расширить, — подал я идею. — А, да… Она железкой оббита…

— Во-во, — кивнул Сашка.

— А вы вообще пол проверяли? — настаивал я. — Может, где-то можно доски расшатать…

— Смысл? — коротко спросил Колька. — Мы бы ещё смогли на рельсы спуститься на ходу. А младшие сразу под колёса полетят. А если на остановке — то кругом эти гады.

Я заткнулся. Да, теперь я понимал, почему ребята моего возраста в моём времени часто не убегают, когда есть возможность, от разных там террористов и прочее. Не от трусости. Почти всегда рядом младшие… Мне они, например, никто. Но я уже чувствовал, что не смогу их бросить, зная, что за мой побег их убьют.

— Может, пугают насчёт расстрела, — предположил я неуверенно. — Ну, вот эти немцы, из охраны… Неужели правда маленьких будут убивать?

— Они не будут, — согласился Сашка. — Начальник охраны эстонцам скажет. А те… — и он поморщился. Я вздохнул и сел удобнее.

Что ещё оставалось?..

…Не знаю, как назывался этот город, где охрана снова открыла дверь. Тут тоже стояли поезда. И прямо напротив нас — санитарный.

Ещё когда мы только останавливались, я услышал шум — крики, стоны, ругань — и настроился на то, что сейчас увижу какую-нибудь зверскую расправу или, как минимум, эшелон с угоняемыми в рабство. Но напротив нас грузили в вагоны и сгружали с них раненых — царила невероятная сутолока. Я лично не видел никакого порядка — через носилки с лежащими на них людьми переступали, тащили куда-то, кто-то орал… Прямо напротив дверей сидел человек в чёрной куртке и маске. Он курил сигарету, вставленную в алую прорезь. И только через полминуты я сообразил, что нет ни куртки, ни маски — я видел обгоревшего, кожа тут и там полопалась трещинами, всё это сочилось сукровицей. Глаза у человека уцелели, и он смотрел на нас отсутствующим взглядом откуда-то из-за такой боли, что вряд ли понимал, кого видит перед собой. Возле него на носилках лежал огромный солдат с безучастным лицом — огромный до бёдер, а ниже начиналась бурая от засохшей крови простыня. Дальше — молодой парень без нижней челюсти, он раскачивался по кругу, а другой солдат, с перевязанной головой, то и дело вытирал какой-то тряпкой розовую пену с его лица. Тоже молодой офицер в форме эсэсовца читал книжку левым глазом — справа у него всё было снесено, половина носа, губы; щека висела лохмотьями, зубы торчали через один, пошевеливался язык…

И я услышал, как Сашка смеётся. Потом он крикнул:

— Ну что, фрицы?! Получили нашу землю?! Погодите чуть — вас в ней и похоронят! Вот тогда ваша будет — два на три, всё ваше!

Его услышали. Наш поезд тронулся, двери закрыли, но я видел сквозь щель, как за нами на костыле прыгает рыжий солдат с перекошенным лицом. Он стрелял в наш вагон из пистолета, пули расщепляли, не пробивая, толстые доски, а он выкрикивал что-то и не отставал, пока его не перехватили санитары.

Сашка смеялся. Это было почти так же страшно, как увиденная мною картина раненых.

Сашка смеялся.

9

… — Мы жили на краю села. Я, мама, батя, сестры… Они старше меня были, а мама и батя уже немолодые. Я у них последний, пацан к тому же. В общем, они меня баловали даже… Батя ушёл летом, в августе, а в начале сентября мы на него уже похоронку получили… Смертью храбрых… А потом немцы пришли. Я даже не верил, что так может быть. Вот смотрел и не верил. Сперва они и не делали ничего, пёрли и пёрли через село… А потом у нас остановились, которые обратно шли, с фронта на переформирование. Сразу волками смотрели, потом перепились в хрень, я наших мужиков, уж на что мастера у нас были треснуть, даже по праздникам такими не видел. Половина под стол попадала, а остальные сперва пели, я так понял — своих поминали… Мы с матерью им прислуживали. Я сперва не хотел, а потом подумал — пусть лучше я, чем сёстры. Они в сарае прятались. Мамка уже немолодая, а ко мне-то лезть не будут… Не лезли, конечно, только пинки отвешивали. Мы им самогон носили, думали — ужрутся же в конце концов! Ну, почти все упились. А пятеро — ни в какую, хлещут, как воду, и ни в одном глазу. Один такой… как бык здоровый, но подобрей остальных. Двое так, обычные мужики, ещё один немолодой, но питух позлей остальных. И пятый молодой совсем, года на три-четыре вот нас постарше. Самый заядлый… Он сестрёнок и нашёл. По нужде, гад, вышел, и услышал, как они в сарае переговаривались… Вернулся, своих зовёт, ржёт… Мамка поняла, что к чему, и в дверях как окаменела. Они сперва со смехом, а она не пускает… Тогда этот младший достал нож и её — раз, раз, раз… Я за вилы, в сенях стояли. И в живот ему… Он только охнул, и всё. Тогда они меня схватили и тоже в сарай. Привязали к двери и своих из других домов зовут. Человек двадцать собралось. Я не хотел смотреть, а один мне глаза пальцами раскрыл, чтобы я видел, как они сестрёнок… Я уже думал — ну чтоб они умерли поскорее… А они ещё до утра живы были. И эти… Устали, разошлись, а нет-нет кто-то зайдёт обратно и опять… Знаешь, как будто поссать — и не очень хочется, а надо… А под утро они всё внутри керосином облили. И сестрёнок, они уже… неживые были. И меня. И подожгли… Я не знаю, как там дальше получилось. Я в себя только за сараем пришёл, в канаве. Даже волосы почти не обгорели. Там и прятался, думал — только бы они ещё на ночь остались, я бы им сделал… Не остались, ушли. И я ушел, в лес. Дня три бродил один, думал — с ума сойду, мамкин голос слышал. Потом встретил наших окруженцев. С ними пошёл. Всю зиму тут кружили, где могли — нападали. А в конце апреля нас расколотили. Я ушёл, а на одном кордоне хозяин меня фрицам выдал. Хорошо ещё, решил — я просто бродяга…