Роковая перестановка, стр. 58

— То есть Эдам не знал? Он не знал, что в машине ребенок?

— Он узнал, только когда они были в районе Энфилда. Они остановились на каком-то светофоре, ребенок проснулся и заплакал.

Глава 16

Знак, указывавший направление на гарнизон, напомнил Руфусу о той девушке, с которой он общался несколько дней или пару недель — в общем, какое-то время, и чье имя всплывало у него в памяти исключительно в двух вариантах. Ее звали Дженет или Дженис? Примерно такая же ситуация, что с Эдамом, который не мог запомнить, как звали антиквара — Эвансом или Оуэнсом. А оказалось, что Эваном, так что девушка Руфуса вполне может быть Джанин или Джанеттой.

Он никогда не вспомнит. В те времена она красила свои рыжие волосы и была очень худенькой, ему же нравились женщины пополнее. Руфус точно не давал ей свой адрес в Нунзе, телефон у них не работал, так что она не могла звонить. Он точно не привозил ее в Отсемондо. В общем, маловероятно, что она пойдет в полицию и расскажет историю десятилетней давности, особенно если предположить, что она все еще замужем за тем солдатом и, возможно, имеет детей.

Почему-то она ассоциировалась у него с поездкой домой на такси. И с тем единственным разом, когда он пешком шел в Нунз, чтобы встретиться с ней в «Пихте», и случайно прочитал фамилию хозяина — которая теперь была другой — над дверью в общий бар. Но почему он шел пешком, когда у него был «Юхалазавр»?

На то последнее свидание Дженет или Дженис (Джанин или Джанетта) тогда приехала на своей машине, или на мужниной, а Руфус пришел пешком, злясь, что вынужден заниматься этим немужским делом, но при этом, вспоминал он, делая все, чтобы она не узнала, где он живет. Руфус, вполне вероятно, опасался, что она в минуту откровенности или совестливости признается своему мужу, и солдат станет охотиться за ним.

Ах, точно, именно так — он не поехал на свидание на «Юхалазавре», потому что Эдам и Зоси отправились на нем в Лондон. Как раз в тот вечер они привезли ребенка. Руфуса не было дома, он не видел, как они приехали, так как проводил время с Дженет или Дженис в «Пихте», а потом в другом пабе или ресторане, где они здорово поругались; у Руфуса имелась лишь та десятка, что осталась от ломбарда, и он ясно дал понять, что ждет, что дальше за выпивку и еду платить будет она.

Потом они помирились и вскоре оказались в ее двуспальной кровати; фотография солдата была уложена лицом вниз на прикроватную тумбочку. Без сожаления распрощавшись с ней на следующее утро, Руфус надеялся, что он испытывает гораздо большее облегчение от расставания, чем она. Девушка не предложила подвезти его в Нунз. По сути, она дошла до того, что заявила, что у нее нет денег на бензин, а пройти предстояло целых двадцать четыре мили. Вот поэтому Руфус и взял такси, теперь все понятно, и когда они добрались до Отсемонда, он попросил водителя подождать с включенным счетчиком, а сам забежал в дом и взял деньги у Эдама. Вернее, внутрь он не заходил, а только переступил порог, потому что Эдам был то ли в холле, то ли на террасе. Тот стал жаловаться, что его поездка на Арчуэй-роуд успеха не принесла. Он выручил меньше сотни за гарнирные ложки и кувшин с маской. Никому такие ложки не нужны, вот что ему сказали. Какая от них сейчас польза? А ликерные рюмки даже обсуждать не стали. Руфус с трудом вытянул из него четыре фунта на такси, но все же вытянул.

Вспомнит ли таксист? Он был молодым, не старше Руфуса. Это было ошибкой — позволить таксисту довезти его до дома, но деваться было некуда. Ведь не стал бы он ждать денег у поворота на проселок.

Естественно, в ту неделю таксист возил многих клиентов, в том числе и из поселков. И вряд ли в той поездке по извилистой лесной дороге в Отсемондо было что-то запоминающееся. Если только он не слышал крик ребенка…

Нет, это невозможно. Он сам услышал его только после того, как такси скрылось из виду. Пусть таксист был молод и наблюдателен, но он не смог бы опознать Руфуса через десять лет и тем более Эдама, который стоял на террасе и выглядел, выражаясь в стиле тех времен, «отстегнутым». Руфус даже тогда подумал, что он обкурился, только этого не могло быть, потому что у них не было денег на это.

— Ты в порядке? — спросил Руфус, когда такси скрылось в туннеле из деревьев. — Или у тебя просто сильное похмелье? (Как же мы любим судить о других по себе.)

Эдам не ответил. Они прошли к входной двери, которая так и осталась открытой. Именно тогда в первый раз он услышал плач ребенка. Жалобный, противоестественный для этого дома в той же степени, что и рев льва. Или нет…

— Боже, — произнес Эдам.

— Как я понимаю, Зоси привезла сюда своего ребенка.

— Ты говоришь об этом с таким ледяным спокойствием, — сказал Эдам. — Именно так и написали бы в романе — «ледяным».

— В плохом романе. — Плач прекратился. — Наступит время, и кое у кого будут собственные дети, и он будет обязан мириться с такими вещами, но для меня это перебор. Как бы то ни было, это твой дом.

Сразу Эдам ничего не сказал, а потом проговорил:

— Я хотел объяснить все позже. Вернее, не хотел, а мне пришлось бы.

Жестким и надменным, вот каким был тогда Руфус.

— Меня это не касается.

— Кстати, как ты узнал, что у Зоси был ребенок?

— А ты как думаешь? — ответил Руфус. — Это моя работа — знать такие вещи, во всяком случае, скоро будет.

Кажется, Руфус увидел ребенка ближе к вечеру. Эдам, нервный и дерганый, рассказывал о своих попытках продать ложки, когда на террасу вышла Зоси со свертком на руках. Она жила в Отсемонде уже почти два месяца, а ребенок у нее родился примерно за месяц до ее появления там. Вот так он рассуждал в тот день. В складках красной шали Вивьен лицо ребенка разглядеть было трудно, но Руфус увидел достаточно, чтобы понять — это младенец, очень маленький, месяцев трех от роду. Вслед за Зоси из дома вышла Вивьен с бутылочкой и полотенцами, расшитыми монограммами Лилиан Верн-Смит, в руке. За ней вышел Шива, и вид у него был таинственный. М-да, целая процессия.

Естественно, все они (кроме Эдама) думали, что ребенок Зоси. А что еще они могли думать? И что за амнезия и даже афазия овладела Эдамом, если он не подумал, что означает поддержка Вивьен, ни о чем не подозревавшей? Хотя какая разница, ведь похищенный ребенок — это похищенный ребенок.

Пока Эдам считал, что покончил с полицией. Или что полиция покончила с ним. Он ответил на их вопросы и написал заявление. Конечно, он допускал, что стражи порядка могут снова прийти в дом, на этот раз чтобы арестовать его. Эта мысль была с ним постоянно, она преследовала его, однако Эдам никогда не предполагал, что они могут просто позвонить.

Он был дома, и вечерняя газета, которую он купил, но не прочитал, лежала на подлокотнике кресла рядом с ним. Эдам не находил в себе сил развернуть ее и поискать маленькую заметку с новостями, в которой простым шрифтом, возможно, будет написано, что кости взрослого человека, найденные в могиле, опознаны. Чутье, или fingerspitzengefьhl, [84]подсказывало ему, что новость в газете есть, и пока он не узнает наверняка, что ее там нет, и что предстоит ждать еще двенадцать часов или даже сутки, можно чувствовать себя свободным. В общем, Эдам не мог заставить себя заглянуть в газету. Вот-вот должны были прийти тесть с тещей, он помнил, по какому поводу Энн пригласила их, но все его существо противилось необходимости что-то скрывать, находиться среди людей, от которых надо еще что-то скрывать, нести тяжелый груз и при этом сохранять обыденное выражение лица.

Когда зазвонил телефон, Эдам был один в комнате, Энн готовила Эбигаль ко сну и еще не принесла ее к папе. Эдам подумал, что звонит Руфус, он не сомневался в этом. Руфус звонит, чтобы сказать, что был в полиции и подтвердил рассказ о путешествии в Грецию, что они, судя по всему, полностью удовлетворены и даже сказали, что вряд ли когда-либо свяжутся с ним…