Оперативный псевдоним, стр. 46
Облокотившись на литую чугунную ограду, Юмашев глубоко дышал и постепенно приходил в себя. Вокруг никого не было.
Тщательно оглядевшись, он достал рацию.
– Пальцы?
– Вода смоет...
Тимохин вынул рацию из подрагивающей вялой руки. И неожиданно нажал клавишу вызова.
– Слушаю, – раздался тот же угрюмый голос из другого мира.
– Грубо работаете, браток, – с издевкой сказал Тимохин. И, не выключая, бросил изрыгающий отборную матерщину прибор в черную, со сплошным крошевом льда воду.
Но река не хотела принимать улику: плотная ледяная шуга удерживала рацию на поверхности, течение медленно несло ее в сторону остановившегося вдали буксира. Две пары глаз напряженно следили за этим движением. Но постепенно шуга раздвинулась и рация исчезла.
– Зачем ты это сделал? – устало спросил Юмашев. – Пижонство...
Они вернулись к «Форду».
– Вас домой? – спросил Тимохин.
– Да нет, я уже отошел. И дел сейчас много будет. Давай в банк.
Мягко хлопнули дверцы. После чистого студеного воздуха в машине особенно отвратительно воняло блевотиной.
Глава вторая
ИЗ ДВУХ ПОЛОВИНОК
Как это могло случиться? Что бросило меня к пистолету? Почему так уверенно приклеилась к ладони ребристая рукоятка? Откуда мысль: «Лишь бы патрон был в стволе»? Как я смог стрелять в человека? В двух людей? Я убил двоих, причем сделал это с легкостью... Но я не способен на это...
А изощренный расчет выстрелить в ногу, в коленную чашечку... Как я рассчитал, что иначе не успею опередить противника? Откуда узнал, что только мгновенный болевой шок автоматчика спасет мне жизнь?
Халдеи уже позвонили. Японская полиция прибывает на место через три-пять минут, американская через пять-семь, московская милиция добирается пятнадцать-двадцать, местные приедут через столько же: организация ниже, зато город меньше. Если у них хватит ума, то сразу начнут стягивать кольцо: оцепят район и пойдут к центру, фильтруя подозрительных лиц. Я похож на подозрительное лицо? Похож. Работал без маски и засветился полностью. Но приметы появятся после опроса свидетелей, да и оповещать станут неуклюже и долго, значит, на два часа я не отличаюсь от других прохожих. Это как минимум. И вообще, что есть против меня, кроме показаний? Словесный портрет мало что стоит, потому что он может в равной мере касаться того, который лежит на паркетном полу с пулей в мозгах. А вот нагар на руках... Если снимут парафиновый слепок, потом обработают в лаборатории и выявят частицы распада пороха... Надо купить водки и вымыть руки. Но «пальцы» на пистолете... Как я бросил его, не протерев! Хотя чего бояться? Я обезвредил налетчиков, убивших нескольких человек. По законам любой страны я действовал правомерно...
Что там получилось, почему возникла стрельба? Кого убили и что угрожало лично мне? Я не расплатился за завтрак... Хотя, кажется, меня угощали. И вкусно пахло раками. Куда идти? В гостиницу, лечь отоспаться...
Я ничего не сделал, да меня и невозможно найти... Ашот с Самвелом хорошие ребята, они меня не выдадут. Я же им помог: ведь свидетелей всегда убивают... Я спас им жизнь! Неужели все-таки выдадут? А что они знают?
Даже имени не спросили... Что накатило на меня? Ведь можно было спокойно сидеть в кабинке, может, и не заметили бы... Но что-то прорвалось сквозь пленку, разделяющую мозг на два уровня, теперь я точно знаю, что эта пленка есть и что она разделяет. Будто безликий человек вынырнул из глубины и стал управлять моим телом... Я будто бы на время отключился...
Безликий! А на кого был похож тот, который снял маску? Он сказал, мы вместе учились... В техникуме? Или в детдомовской школе? Нет, там его точно не было. Да и в техникуме я его не помню... Или... Он сидел в третьем ряду у окна! Точно! Но это не он там сидел, а я... Он называл какую-то школу! Ко-ми-тет-ская... Что это за школа? А что за фамилии он выкрикнул? Куракин? Анатоль? Из «Войны и мира»? Странно, я никогда не был знатоком классики...
Как лучше уходить? Здесь прямолинейно-квадратная застройка. Классика.
И уйма проходных дворов. Вниз и влево, по проходнякам. Там что? Латинский квартал? Нет, Лысая гора. Прекрасное место, чтобы отсидеться и все обдумать. Но особо сидеть некогда, скоро закроют город. Нужны документы.
Какая здесь явка? Черт, в голове ни одного адреса! Придется выходить на нелегальную сеть, хотя это и рискованно... Кто здесь резидент? Снова проклятая пустота! Попробовать легальную резидентуру... Телефон посольства... Опять нет! Какое посольство? В какой я стране? В каком городе?
Старушка, кормившая голубей в большом дворе, окруженном разваливающимися гнидниками коммунальных пятиэтажек с железными наружными лестницами и едким духом длинного дощатого сортира в углу, неодобрительно смотрела на покачивающегося человека, вошедшего в давно пустующий, с ржавыми петлями, проем ворот. Пьяный? Непохоже. Его вроде дергало то вправо, то влево, бросало из стороны в сторону, но это не было шаткой походкой перебравшего алкаша. И одет прилично. Может, ищет кого?
Человек подошел ближе. У него было белое, покрытое испариной и совершенно неподвижное лицо. Гипсовая маска. В войну она работала в санитарном поезде и видела такие лица у тяжело контуженных, потерявших память людей. Но у тех были пустые глаза, а глаза незнакомца переполняло нечеловеческое напряжение и отчаяние.
– What is this country? What is this city? – с трудом выговорил он.
Лоб сморщился, причем только правая половина, в то время как левая оставалась безмятежно гладкой.
В другое время она бы приняла его за сумасшедшего, но в представлении простого советского, а ныне российского человека, сумасшедшими могут быть только свои, а среди иностранцев таковые не водятся.
Старушка беспомощно развела руками и оглянулась по сторонам в поисках переводчика, хотя с переводчиками во дворе было негусто. И точно, лишь Сережка Воронов, по кличке Фонарь, выглядывал из своего подвала, но тот способен переводить только с тюремного жаргона на нормальный язык и наоборот, а поскольку с самого утра бухает с дружками, то сейчас, наверное, и этого не сделает.
Человек повторил вопрос на другом, тоже незнакомом языке, потом на третьем. Диалог проваливался.
– Не понимаю, милок, – виновато сказала старушка, но «иностранец» сразу перешел на доступную речь.
– Где я? В какой стране? В каком городе? – теперь морщилась и щека, и подбородок, причем только на правой стороне лица.
– Ой-ей-ей, милок, да ты, видать, заболел? – озабоченно протянула она, и тот согласно кивнул.
– В Россию ты приехал, в Россию. В город Тиходонск...
Незнакомец перестал морщиться.
– Извините, бабушка, я не то хотел спросить. Мне к «Интуристу» нужно.
Теперь он говорил по-другому, не так как минуту назад, хотя, в чем состоит отличие, старушка объяснить бы не сумела.
– Так это туда. – Она указала рукой в старой, многократно штопанной варежке. – Насквозь наш двор пройдете, через пустырь, и вверх. А там увидите.
– Спасибо.
«Иностранец» той же дергающейся походкой направился в глубину двора.
– Чего он хотел? – откуда ни возьмись подскочил Фонарь. Телогрейку он набросил прямо на тельняшку с прорехой, в которую проглядывала волосатая татуированная грудь.
– Тебе-то чего? Иностранец дорогу спросил. «Интурист» ищет...
– Пьяный? – жадно выдохнул Фонарь.
– Нет, не пахнет... Болеет человек...
– Значит, обкуренный! – пояснил Сережка сам себе и поспешно воротился в подвал. Через несколько минут он вышел уже с двумя дружками, и они хищно, будто принюхиваясь к следам, потрусили следом за бросаемым из стороны в сторону человеком.
– Эй, эй, вы чего удумали? – тревожно закричала вслед старушка, но на нее никакого внимания никто не обратил.
Они нагнали незнакомца на пустыре. Когда-то городская архитектура выделила «пятно» под строительство стодвадцатиквартирной девятиэтажки, старые халупы снесли, поставили забор, начали рыть котлован, да на том все и застопорилось. Летом здесь рос высокий густой бурьян, в котором можно было пить вино, играть в карты, курить анашу, трахаться, колоться морфином, проверять украденные кошельки, сводить счеты и выяснять отношения, прятать «горячие», только с «дела» шмотки и делать еще массу вещей, требующих уединения и безлюдья, причем местные босяки использовали эти возможности на все сто процентов. Зимой, конечно, пустырь простаивал зря, но вполне позволял спокойно ошмонать ненароком забредшего сюда глупого обкуренного бобра.