Virago, стр. 18
Арана танцевала танец, неизменный со времен Тира и Гадеса. Одно за другим спадали с нее семь ее покрывал.
Алессандрина смотрела на Арану, ощущая тепло, льющееся от обнявшей руки…
… Дон Фернандо стискивал со всей силой жаждущего.
… Дон Карлос до сего дня обнимал, конечно, не как друг, вовсе нет. Просто он до того стосковался по женщинам, что обнял бы любую, не склонную врать.
Обволакивающее объятие вытягивало из нее последние мысли, оставляя одну только о том, что, кажется, кажется… Дальше слов не нашлось. Вернее, она побоялась назвать кажущееся словами.
Если они так и будут глазеть на Арану, оба делая вид, что его руки нет на ее плечах, то это будет предательством. Ее предательством. Одна предала его, рассказав про корону. Ей, Алессандрине, и рассказывать-то ничего не надо: не замечай себе обнимающую руку.
Ведь он-то уже сделал и первый, и второй шаг, и третий… И у него нет права хватать ее в охапку и валить на перину!
Наученный горьким опытом, Карлос отпустит ее, и до самого прибытия галеры будет ей другом. Он сам возвел ее в свои друзья. А для прочих довольно и признаков того, что они – любовники.
Она повернулась, и встретила его взгляд.
Просто смотреть друг на друга дольше, чем два удара сердца, они не могли.
Кружилась Арана, скинув последнее покрывало. Падали из темноты в темноту лепестки.
День двенадцатый,
в который нечаянно все решается как надо лучше для моны Алессандрины, не озабоченной более чужими делами.
Он очнулся, почуяв, что уже недалек рассвет. Волосы Алессандрины щекотали ему подбородок и горло, они пахли вчерашними благовониями и ею самой. Ночью он звал ее каким-то коротким именем… Али. Да, именно так. Имя дому под стать.
Костяшками пальцев он провел вдоль ее голой спины. С края ложа потянул на ощупь меховое одеяло, закутал ее – даже не проснулась.
Не дама, не супруга – подруга. Подруга… Спи, моя подруга.
А что ей мешает и впредь оставаться его подругой?
Уединенный дом, хоть вот этот; молчаливая прислуга, лучше из морисков, они дорого ценят защиту знатного христианина, а вскоре будут ценить ее еще дороже; дети – дважды бастарды, пусть. Главное – насмешкам, песенкам и сплетням – всему этому позору путь сюда заказан. Ничто из этого не вспоминается рядом с Али. Рядом с Али все так, будто он – прежний, и не нынешняя, а прошлая зима свистит в ставнях сырыми ветрами.
Как же у нее это выходит? Как будто она берет в себя его память, а ему позволяет не помнить. Сейчас она спит, и память вернулась. Но она проснется, и он снова станет самим собой – кабальеро, идальго, грандом. Соблазнителем, как этой ночью, без меры и удержу. Без меры и удержу. Ни одного «Оставьте!», ни одного «Прошу вас!..», ни одного «Нет!!» этой ночью он от нее не услышал.
Ну да… Она все время помнит, кто он такой. И старается держаться так, чтобы ни звуком, ни взглядом не напомнить ему об этом. И ей удается – уследить за каждой мыслью своей о нем, за каждым вздохом, за каждым мимолетным движением… В этом все дело.
Он блаженно вздохнул и зарылся лицом в ее волосы. Все как прежде.
«Могу стать вашей, ежели захотите. И обойдусь вам совсем не дорого…» Мало же ей надо!
В самой глубине души что-то задребезжало и треснуло.
Как же ей мало надо.
А что он может, кроме этого? Что? Что?
Он выпустил спящую из объятий, встал, неслышно зашагал взад-вперед возле ложа, на ходу продевая руки в широкие рукава домашней симарры.
Кроме этого дома да звания своей любовницы он ничего не может ей дать.
Не сбежать ли? Недалёко Африка. Там Альджерия, Тунис, другие державы полумесяца. Отступись от Назореянина, и тебя примут. Каково тебе покажется быть старшей и любимой женой, сладко спящая Али?
Пустое…
Что тогда?
Рим? Развод?
Он остановился.
А почему нет?
«Почему нет?» – яростно прошептал он, чтоб до конца увериться во внезапно возникшем намерении, и оглянулся в испуге – нет, не проснулась, слава Богу.
Мысли заскользили как стремительные эфы по раскаленному песку.
Иные разводу предпочли бы убийство. Есть немало способов, тонких, ловких и верных. Усилием воли он заставил свои мысли свернуть с этой торной дороги на дорогу, ведущую в Рим.
Итак, Рим. В Риме его знают многие, и сам он известен многим. Толика золота, и прелаты с охотой склонят слух ко смиренным мольбам раба Божия Карлоса.
Дьявол, да ведь на том турнире Исабель поклялась за него, лежащего без памяти, что если он снова начнет судиться со своей супругой, имя его будет предано позору!
Куда уж больше позора, моя королева, куда уж больше!
А хотя… Хотя, речь, кажется, шла о том, что он не должен оспаривать законности брака… Ну, так он и не оспаривает! Брак законен, брак трижды законен, и четырежды действителен, и этот действительный и законный брак с донной Элизабетой он хочет расторгнуть. Почему?
А это сейчас не суть важно.
Важно, что, добившись развода, он получит свою Алессандрину. Всю, как она есть, золотую, медовую, насмешливую, кортезану и дочь кортезаны, венецейскую лазутчицу, королевскую пассию…
За неплотно прикрытыми ставнями мало помалу светлело.
Она проснулась и смотрела на него с постели, не говоря даже «Доброе утро!» И сразу стало ясно, сколько же глупостей он наделал за одну эту ночь.
«Вложи свечу своего раскаяния в холодные пальцы умершей невинности ее…» Он хотел рассказать ей все, до чего додумался, ожидая ее пробуждения, и не стал ничего рассказывать. Нечего стало сказать, пропали куда-то слова, красивые и обычные, всякие, все до единого, какие могут быть, и он беспомощно ждал, что скажет она, а она молчала.
А она молчала – у нее не было нужды говорить. Она думала: до конца жизни пролежала бы вот так под его виноватым взглядом, в нежной полутьме мавританской спаленки, потому что около полуночи время порвалось, неравные части его разметало, и та Задумавшись, она не заметила, как рваное время снова слилось и спрямилось, являя мысленному взору день прошедший и день предстоящий, оглашенный воем охотничьих рогов, крепким топотом копыт по сухой земле, кликами и треском веселого огня.
– Что будем делать? – спросил он, – я – не знаю… А ты?
Она покачала головой.
– Есть хочешь?
Она раскрыла глаза, словно бы проснулась окончательно:
– Еще бы нет, мой друг, еще бы нет! – сказала хрипловатым низким голосом, в котором уже слышался хохоток, и села в постели, ладошкой прижимая на груди простыню.
– Ты более мавр, чем кажешься… – Алессандрина ела, так и не покинув постели. Из одежды на ней по-прежнему оставалась только простыня, которая то и дело сползала, и она подтягивала ее обратно липкими от сластей пальцами.
– И порой это мне сильно мешает. Если ты будешь есть столько сладостей, девочка, ты станешь похожа на эту перину, и не буду говорить, что сделается с твоими зубами.
Замечание было к месту. Завтрак Алессандрины состоял почти исключительно из цукатов и вареных в меду апельсиновых долек.
– Вот обожди, после сладкого меня всегда тянет на соленое.
– Что такое? Ты намекаешь на возможных бастардов?
– Нет, я намекаю на свой вкус. Меня с самого детства после сладких пирогов тянет на солонину, именно на солонину, и чем она солонее, тем лучше. Матушка моя не устает на то дивиться до сих пор. А что до зубов, то Бог миловал, я никогда на них не жаловалась…
Карлос очень задумчиво (и очень ласково) смотрел на нее.
– А знаешь, ты ведьма. Я всегда подозревал, что отцам-инквизиторам не попалось еще ни одной натуральной ведьмы.
– Побойся Бога, ты впадаешь в ересь.
– Нет, вовсе нет. Я же не отрицаю существования ведьм. Я только говорю, что отцам инквизиторам еще ни одна не попалась.
– Кто же им, по-твоему, попадается?
– Глупые и тщеславные женщины, которые воображают себя ведьмами. А ты вот… Смотри, что ты творишь: король, Его Высочество, едва увидев тебя, начинает чуть ли не выдыхать искры, и дарит тебе лошадь… А я, будто мало позора на мою бедную голову, увешал тебя золотом, вместо того, чтоб выдать алькальду, да еще заступил дорогу королю. И все это произошло за каких-то восемь или девять дней. Солонины нет на столе, съешь-ка паштета, а то у меня скулы сводит при виде этих сластей…