Летописи Святых земель, стр. 56

– Ладно, мы отклонились.

– Да я, собственно, все рассказал. – Он упорно избегал ее титуловать, говоря почтительно, хотя и вольно.

– А что Комес Таббет, как он тебе?

– Вообще-то не совсем в моем вкусе, но к делу это не относится. Он выказал государственный ум. Ведь общепринято, что мир лучше, чем война. Так вот, он пытался кончить дело миром. Как он их увещевал! Говорил, что мир изменился и благородство ныне измеряется верностью государыне, что государство должно быть сильным, ибо соседи все в силе, и им нужно противопоставлять такую же силу, если не большую. Богом их стыдил, говорил, что, мол, если хотите сохранить ваши обычаи, государыня не будет вам помехой. Все разъяснил, как есть, и про войско, и почему вилланов освободили, и почему налоги такие. Очень умно говорил, очень понятно. Я даже пожалел, что они не сдались и его слова пропали втуне. Потому что сам дьявол его заслушался бы. Но они оказались упрямее дьявола, причем – никого из Высоких, Чистые только. Эти, впрочем, еще хуже. У них, кроме происхождения, вообще ничего за душой.

– Это хорошо, что они не сдались. – В этаретской одежде Беатрикс выглядела непривычно, в ней проявилось что-то хищное, какая-то непреклонная внутренняя жестокость, для которой не находилось больше никаких государственных пояснений. Губы ее подрагивали:

– Если бы они сдались, мне было бы сложнее предать их смерти, как я намереваюсь поступить.

– Всех казнить? Но это… сотни! – Ниссагль, словно в поддержку своих слов, скользнул глазами по бумагам.

– Не хочешь ли ты сказать, что подобрел? – Издевка, но с каким-то горестным смешком, прозвучала в ее голосе, и Гирш с ужасом понял, что издевается она не над ним, а над собой:

– Знаешь, как меня зовут в Святых землях? Кровавая Беатрикс. Так-то.

– Кто? Кто посмел? – Он оказался перед ней, вращая расширенными от негодования глазами.

– Кто? Эринто, конечно. Ты был прав тогда в постели. Не ему рассказывать мою историю. Нет. А еще говорил, что любит. Дурак.

– Боги-вседержители! Неужели на этой земле мы не можем прикончить полтысячи недоумков! – Ниссагль оскалился, тряся головой.

– Ты про кого это сказал «мы»? – спросила королева, а улыбка, недобрая улыбка уже змеилась в углах ее губ. – Мы… Хотя пусть будет так. Но какой дурак, какой он дурак… У меня даже нет на него зла… Так, докука какая-то. Наговорил мне глупостей, а потом по холмам бегал, меня искал. А я в кустах сидела. И смеялась. – По тому, как она произнесла «смеялась», он понял, что она, скорее, там плакала или исходила бессильной бранью, но только не смеялась, не улыбалась даже.

– Я ему отомщу. Погоди, разберусь с Оссаргом, я ему сыграю шутку.

– Да ну его. Я думаю, ему без нас достанется. Кто в меня влюбляется, добром не кончает.

– Я тоже люблю тебя.

– Я думаю, с тобой обойдется. У тебя любовь какая-то… другая. Ладно. Кстати, Гирш, со мной тут приехал один маленький, вместо шута. Его хотели повесить. За острый язык. Теперь хозяин висит вместо него. Так вот, он, наверное, забился куда-нибудь со страху. Позови стражников, пусть покличут этого бедолагу. Его Ансо зовут. Это потом, не сейчас, Гирш. – Видя, что Ниссагль готов вскочить, Беатрикс его удержала. Из камина вырвался язык пламени – видно, в трубу занесло ветер. «Моя принцесса…» – угасающим перезвоном пронеслось и затихло в голове.

ЧАСТЬ 2

ПРЕДАННЫЕ И ПРЕДАТЕЛИ

По делу Оссарга казнили пятьсот или около того дворян, частью в их землях, частью в Хааре. Еще больше опустело замков, и уже не хватало придворных подлипал получать их в подарок – наделять стали по второму кругу.

Люди половчее обрастали шальными деньгами, брали подряды, мостили дороги, рыли штольни в горах на севере и на юге, одалживая для работ у Тайной Канцелярии осужденных на каторгу. Силу эту не берегли, на корм не тратились.

Люди поскромнее передохнули от податей и трудились в поте лица, пробавлялись мелкой торговлей, складывали в чулок серебро и золото и по вечерам вели возле ворот степенные беседы. А вот люди большие не знали, куда девать богатство, и стали отливать из этаретского серебра карнизы в приемных – но, поскольку в моде было золото, их золотили. Впрочем, самые ловкие с помощью шарэлитских посредников меняли серебро на золото и из того золота отливали оконные переплеты.

Высокие Этарет, тая непривычный им страх, не смыкали глаз. Могущество королевы росло, оно было необоримым и грозило даже не смертью неведомым и омерзительным перерождением Детей Силы в непонятно что. И тем было гаже, что все знали, как называется это «непонятно что», скрытое под именем безликого зла и другими именами. Все знали, со дня казни Этери им сотни раз успели это доказать.

Серые стены колодца уходили в пустое синее пространство. Звуки здесь замирали, едва зародившись. Воздух был безвкусен, свет бесцветен, лишь на самом верху медленно продвигался вдоль кромки солнечный луч.

Лээлин лежала навзничь, как распятая, и распахнутые ее глаза залила голубая слепота отраженных небес. Пересохший рот был полураскрыт, лицо как бы припорошила серая тень.

Сама Лээлин была очень-очень далеко от этой узкой башни-колодца посреди родового леса Аргаред. Она шла под лиловыми мятущимися небесами, близясь к Обители Бед. Вязкий фиолетовый туман стелился над землей. Обитель, казалось, сама надвигалась навстречу ребристыми гранями бревенчатых стен, челюстями частоколов и тынов, приземистыми черными башнями с узкими повисшими флагами. Она вспомнила о Мэарике, забыв, что мысль тут равнозначна зову, и тут же увидела его, бледного, укутанного в черный, не по росту большой плащ. Тяжелые, в серебре, ножны чуть приподымали полу над мерцающими тонкими шпорами.

И увидев, она поняла, что ее любовь к нему не угасла. Они двинулись вместе, соприкасаясь плечами, точно во сне. Разговор между ними шел мысленный и о многом сразу. Мэарик о бедах в Эманде знал смутно, но думы его были преисполнены печали. Есть ли в Обители Лихо, то, что приносит беду сразу всей земле, Мэарик не знал – он блуждал далеко отсюда и явился только на зов.

Черные створы разошлись и всосали странников внутрь через расщелину в мире. Внутри открылся лабиринт косых скользких стен, каких-то нежилых бескровельных помещений. Ей все это было знакомо. Когда не шестым, а седьмым или даже восьмым чувством ищешь невесть что, тогда, случается, нащупываешь, находишь существо в восходящем или нисходящем мире. Сейчас чутье влекло ее мимо осклизлых стен, мимо клочковатых призраков, которые на земле вселялись в людей и вещи, принося беды. Все это мелькало перед глазами, устрашающе ускоряясь, кренясь и нависая, – Лээлин было решила, что Лихо затягивает ее в свой круг, но в лицо дохнуло сыростью, и она поняла, что Обитель находится за спиной. И даже не удивилась тому, что раньше не проходила ее насквозь, потому что чья-то грузная тяга заполнила ее и повлекла прочь. Небо к горизонту темнело. Там лежала, заполняя промежуток между землей и тучами, непроглядная свинцовая пелена. Ветер налетал редкими, тяжелыми и влажными порывами. Мэарика рядом не было. Она двинулась вперед, очень медленно, с трудом переставляя ноги и озираясь по сторонам. По сырой земле, цепляясь за колени, вились белесые струйки пара. Почему-то мнилось, что далеко справа безрадостное серое море с водами мертвенными и тяжкими, как ртуть. Но туда не влекло – чувствовалось только его гнетущее дыхание.

Влекло в земные недра. В стылую, страшнее морской пучины, тьму, под большие сырые комья, меж которыми вьется пар.

Вдруг она стала проваливаться, тонуть. Все вокруг нее в подземном мире чудовищно разрослось, или же это она, Лээлин, стала меньше… Окаменевшие, мертвые семена проплывали перед самыми глазами, гниющие красновато-бурые корни ветвились без цели и смысла, исходя дурной влагой, в их развилках скорчились озябшие куколки, которым уже никогда не проснуться. Ниже был вовсе непроглядный мрак, а потом в две стороны разбежался кольчатый виляющий туннель, облитый зыбким слизистым свечением.