Власов. Два лица генерала, стр. 34
Анализируя его переписку, можно обвинить Власова в двуличии, неверности и эгоизме, но вместе с тем нельзя не отметить и мужественности генерала. Андрей Андреевич, как сейчас принято говорить, никогда не «грузил» подруг своими проблемами, никогда не жаловался на трудности. И если он и упоминает в письмах о трудностях, которые приходится переносить на фронте, то только для того, чтобы избавиться от докучливых претензий на визит…
«Эта война особенно жестока, — пишет он жене, Анне Михайловне Власовой. — Сволочи фашисты ведь решили совсем варварски стереть с лица земли наш могучий народ. Конечно, это их бредни. Конечно, мы уничтожим эту гадину. Но пойми, что сейчас война идет жестоко. По крайней мере твое сердце не выдержит… Потерпи, моя дорогая. Скоро война все же кончится, и тогда заживем еще лучше».
«Дорогой, родной, милый Алюсик! — это уже из письма Агнессе Павловне Подмазенко. — Меня наш великий вождь послал на ответственное задание, и я его скоро, очень скоро выполню с честью. Тогда ты не будешь упрекать меня ни в чем, когда узнаешь, в какой обстановке мы находились. Скоро все же фашистам на этом участке конец. Теперь пойми, могу ли рисковать в этот ответственный период тобой и моим дорогим детищем. Нет и тысячу раз нет. Как ты ни ругайся, все же наконец ты меня поймешь».
Все тут прямо и — вспомните, что залог мужской бодрости на войне, в том, что жены не могут попрекать своих мужей за измены — по-генеральски откровенно.
И только в последних строках прощального письма к Агнессе Павловне Подмазенко нарушается эта твердость. Возникает некая суетливость. Власов начинает бормотать, дескать, «обстановка уже сейчас складывается [122] так, что ты уже почти можешь приехать ко мне, а когда я получу от тебя письмо, будет уже очень хорошо». Впрочем, причина этой откровенной и на первый взгляд бессмысленной лжи понятна. Эта ложь произрастает из трясины его отношений с Агнессой Подмазенко. Власову мучительно хочется узнать, кто — сын или дочь? — родился у него. Это, кажется, наиболее сильное его желание в майские дни 1942 года, и ради исполнения его он готов пойти на все, даже на то, чтобы нарушить правила невозвращения подруг на фронт.
Предельно простыми и ясными — баба при генерале — были поначалу и отношения между Власовым и Вороновой… Но после окружения все переменилось.
«Хотя Власов по старой русской традиции обращался с ней, как с прислугой, она могла сильно влиять на него, — свидетельствовал Сергей Фрёлих. — У нее был верный инстинкт на людей, и генерал совещался с ней при оценке людей и зачастую следовал ее советам».
Момент этот принципиально важный.
В Киевском котле, как мы знаем, Власов тоже имел спутницу. Но она (Агнесса Подмазенко) заслужила за это лишь шутливый титул спасительницы, а в советницы так и не превратилась. В памяти генерала Сандалова, который, по словам Власова, любил Агнессу «за культурный развитый оборот речи», остался лишь ее «всегда щебечущий язычок».
А ведь и характер у Агнессы Подмазенко был не менее сильный, чем у Вороновой, и ум тоже имелся. Но тут дело, конечно же, не в женщинах, а в положении самого Власова. Если бы в декабре 1941 года на месте Подмазенко оказалась Воронова, едва ли она тогда тоже смогла бы добиться большего.
Надлом произошел в потайном убежище, где вынужден был отсиживаться Власов. Там простые и навсегда определенные отношения генерала с его бабой поплыли, уродливо искривились, и получалось, что уже не Воронова находится при Власове, а Власов при Вороновой — генерал при бабе.
Наверное, Воронова была неплохой женщиной, но для потайной жизни в секретном убежище она явно не подходила. Как свидетельствовал Сергей Фрёлих, Вороновой «было лет тридцать, и выглядела она симпатично, была кокетлива, готова к романтическим авантюрам и могла поглощать невероятные порции водки»…
Напомним, что все происходило в лесных дебрях, на чахоточной, сочащейся водою земле второго дня Творения…
«Я там, в болотах, окончательно пришел к выводу, — писал Власов в „Открытом письме“, — что мой долг заключается в том, чтобы призвать [123] Русский народ к борьбе за свержение власти большевиков, к борьбе за мир для Русского народа, за прекращение кровопролитной, не нужной Русскому народу войны за чужие интересы, к борьбе за создание новой России, в которой мог бы быть счастливым каждый Русский человек».
Екатерина Андреева пишет в своей книге, что Власов якобы вспоминал потом, будто «во время его скитаний по лесу он начал понимать, осознавать ошибки правительства. Он пересмотрел свою судьбу, но решил, что не будет кончать жизнь самоубийством».
Власов сравнивал себя с генералом Самсоновым, который в августе 1914 года, во время Первой мировой войны, также командовал 2-й армией. Убедившись, что он не оправдал доверия своей страны, Самсонов застрелился.
По словам Власова, как утверждает Екатерина Андреева, у Самсонова было нечто, за что он считал достойным умереть… он же, Власов, не собирался кончать с собою во имя Сталина.
Вполне возможно, что Власов именно так и объяснял сподвижникам свой отказ от самоубийства.
Такая мотивировка была для них проще и понятнее, а главное, не требовала от Власова особенной откровенности.
На самом же деле проблема эта для Власова, конечно, не сводилась к вопросу: достоин или не достоин Сталин, чтобы отдать за него жизнь.
Власов был достаточно смелым человеком.
Судя по воспоминаниям Ильи Эренбурга о поездке Андрея Андреевича на передок, чтобы проститься с солдатами, или по показаниям участников прорыва у Мясного Бора, запомнивших, как, «не применяясь к местности», Власов стоял во время боя, особого страха быть убитым в нем не было, вернее, страх этот успешно контролировался всем армейским воспитанием.
Но между бесстрашием быть убитым и решимостью на самоубийство — огромная разница… Тем более для Власова, который, возможно, принял бы, если бы не помешала революция, священнический сан. Ни армейская школа, ни штабные университеты не сделали его атеистом {33}. [124]
Отказ Власова от самоубийства не был трусостью, как полагают некоторые обвинители генерала. Подтверждением того, что это сознательный акт выбора, пусть и мучительного, но суженного тебе Пути, пройти который ты обязан до конца, служит поведение Власова в 1945 году. На этот раз никаких иллюзий по поводу собственной судьбы у него не могло быть. Власов знал и о неизбежных мучениях, и о столь же неизбежной предстоящей казни, но и, зная все наперед, самоубийством опять не воспользовался.
Такого выхода для него, как для православного человека, просто не существовало.
Повторяю, что нам ничего наверняка не известно об Андрее Андреевиче Власове с того момента, как, разбившись на мелкие группы, остатки 2-й Ударной армии начали самостоятельно выходить из окружения.
Все сказанное здесь — предположение. Мы лишь отсекаем то, чего не могло быть. Занятие не слишком увлекательное, но в мифологизированной судьбе Власова — необходимое.
Глава третья
Сподвижники хотели видеть во Власове героя, титана, бросившего вызов большевистскому режиму.
Власов не был ни героем, ни титаном.
Но не был он и предателем, сознательно заведшим армию в окружение, чтобы сдать ее врагу.
Это тоже миф. Его навязывала советская пропаганда. Навязывала настолько усиленно, что он проник даже в формулировки судебного следствия, которое констатировало:
«Власов… в силу своих антисоветских настроений изменил Родине и перешел на сторону немецко-фашистских войск, выдал немцам секретные данные о планах советского командования, а также клеветнически характеризовал Советское правительство и состояние тыла Советского Союза».
Нет нужды доказывать, что после трех месяцев, проведенных в окруженной армии, Власов просто не мог владеть какой-то представляющей для немцев интерес стратегической информацией, а если и владел, то знания ее, судя по протоколу допроса, никак не обнаружил.