Теперь ты меня видишь, стр. 59

— Спасибо, Марк, мы поняли, — вмешалась Таллок. — Это женщина хрупкого или среднего телосложения, которая пытается скрыть этот факт, когда ее снимают. Так, пока я не забыла: сможешь на выходных съездить в Кардифф? Можешь Гейл с собой взять, чтобы особо не распоясываться.

Я, извинившись, вышла из комнаты. Мне срочно нужно было разбить что-то вдребезги.

73

Я танцевала вальс — и поэтому сразу поняла, что вижу сон. Я ни разу в жизни не танцевала вальс. Но во сне я кружилась, как на венском балу, вертелась юлой, и музыка играла все громче, и со всех сторон порхали красные воздушные шары и ленты, и алое конфетти сыпало с потолка, как лепестки роз.

От музыки и кружения заболела голова. Все шарики, ленты и кружочки конфетти вдруг начали менять очертания и влажно заблестели. Ленты были уже не бумагой, а кишками, лепестки превратились в капли крови, а шарики — о боже! — в человеческие головы, что провожали меня мутными глазами.

Я проснулась, издав не то стон, не то вопль. Дрожа с головы до пят, я вскочила с кровати. В комнате было темно, и в первые секунды я видела только огоньки сигнализации, установленной Джосбери. Крохотные красные огоньки.

Я даже не подозревала, насколько буду беспомощна и уязвима, проснувшись среди ночи и выбравшись из постели. Спотыкаясь на каждом шагу, я еле-еле доплелась до выключателя.

Как только зажегся свет, я первым делом осмотрела себя: руки, ноги, туловище. После такого яркого сна я искренне верила, что меня забрызгало кровью. Никакой крови на теле, разумеется, не оказалось. Липкая влага, которую я ощутила при пробуждении, была лишь пoтом. А вот музыку объяснить было труднее. Музыку объяснить было невозможно.

Она не просто мне приснилась — она играла до сих пор. Сначала я подумала, что кто-то проник в квартиру, но я ведь точно проверяла все замки и включала сигнализацию. Нет, музыка доносилась с улицы. Пижам и ночных сорочек у меня не было — я спала в шортах и майке. На стуле нашлась толстовка.

Когда я вышла наружу, музыка стала громче. Странно, что никто из соседей не проснулся. Играла инструментальная версия, но слова я, конечно же, помнила наизусть. «Капельки дождя, розы, медные чайники и дикие гуси». Все самое лучшее. Все самое любимое.

В окне сарая брезжил огонек, вроде как свечки. Дверь была закрыта неплотно. Я стояла посреди сада, босыми ногами на каменных плитах. Дверь в мой сарай была приотворена на дюйм.

«Колокольцы у дверей, колокольцы на санях, девочки в беленьких платьицах». Мой список любимых вещей отличался от списка Марии, хотя я не стала бы оспаривать ее выбор. В моем списке «Вот что я люблю» точно было бы вот что: нырнуть в бассейн первой и рассечь прекрасную неподвижность воды. А еще — теплый пар, который идет от пони зимним утром. И бархатистая мягкость их носов. Я обожала пони.

Перед самым сном я уже наведывалась в сарай — сразу после работы, как только переоделась. Голову своего манекена я представила с бирюзовыми глазами, загорелой кожей и ровными белыми зубами. Час спустя я вернулась в квартиру совершенно измочаленная.

В детстве я страшно любила читать, хотя была практически самоучкой. За один семестр я, как правило, разбиралась со всеми книжными полками в классе. Денег вечно не было, так что я спасалась в библиотеках. Каждую субботу возвращалась за добавкой. Любимая книга? Само собой, «Камень из ожерелья Брисингов».

Музыка доносилась из сарая.

Городские парки я тоже любила. Травы и деревья словно закутывают тебя в кокон, спасая от резких звуков и неприятных запахов города. И зоопарки, конечно, тоже. Я с самого раннего детства любила туда ходить. Плавательные бассейны и пони, парки и зоопарки, публичные библиотеки, полные книг. Вот что я люблю.

Я подошла к сараю. То есть сделала всего пару шагов, сойдя с садовой тропинки, — но сейчас мне казалось, что путь был очень долгим. Еще больше времени ушло на то, чтобы протянуть руку и легонько толкнуть дверь.

С самого начала все упиралось в меня. И я подсознательно это понимала.

Внутрь заходить было необязательно. Я с порога видела, как покачивается «груша», будто вспоминая мои побои. Или будто ее побил кто-то другой. После меня. Манекен сейчас выглядел маятником, отмеряющим время. Тик-так. А еще я заметила, что голова манекена, к которой я мысленно пририсовывала лицо Марка Джосбери, куда-то исчезла. Ее место заняло нечто другое.

Включать свет тоже было необязательно: я и так все видела благодаря кругу из пяти свечей. Пламя их дрожало и танцевало на сквозняке, пробравшемся в щель. Теплое, золотистое, по-утреннему теплое пламя. При таком освещении голова Карен Кертис выглядела как живая.

74

— Переночуй лучше у нас, — предложила Хелен. — Гостевая у Даны всегда наготове — на случай, если мы поссоримся.

Я попыталась выдавить из себя улыбку. С косой на голове Хелен выглядела моложе.

— Я побуду с ней, — вызвался Джосбери. Он обращался к Хелен, но потом сразу перевел взгляд на меня. — Если ты, конечно, хочешь тут заночевать.

Хелен закатила глаза.

— Спасибо, — сказала я им обоим.

— Как там дело движется? — спросила Хелен.

— На сегодня закончили, — ответил Джосбери. — Сарай опечатают, сад тоже. Мало ли, может, еще что-нибудь найдут при свете дня. Будем надеяться, что дождь не припустит.

— Ее уже забрали? — спросила я.

— Да.

— Ты такая умница, — сказала Хелен, похлопывая меня по плечу.

Мы втроем сидели у меня в гостиной. Часы показывали четыре утра. Я сидела на диване, Хелен — на подлокотнике, как птичка на жердочке. Дана с остальными обрабатывала место преступления, которым стали мой сад и сарай. С тех пор как Хелен усадила меня и обернула стеганым одеялом, я ни разу не шелохнулась. Она приготовила мне чаю, но я не смогла его выпить: слишком сильно дрожали руки. Она предложила отвезти меня к врачу, но я отказалась и попросила не говорить об этом при Дане. Пока что Хелен держала слово.

— На камерах что-то видно? — спросила я у Джосбери.

— Ни хрена. Мы же их так вешали, чтобы они на дом смотрели, а не на этот гребаный сарай.

— Как она вообще сюда попала? — спросила Хелен.

— Ключи найти несложно, — сказал Джосбери. — Талли меня уже отчихвостила за то, что я поставил сигнализацию и камеры только в квартире.

— Кто-нибудь останется караулить снаружи? — спросила Хелен, и Джосбери кивнул. — Хорошо. Ты только не думай, что я тебе не доверяю. — Она осторожно стиснула мое плечо. — Лэйси, пожалуйста, не теряй бдительности. Если она тебя до сих пор не тронула, это не значит, что уже не тронет. Может, ты у нее на сладкое.

— Молодец, умеешь подбодрить, — сказал Джосбери, сбросив с себя куртку на спинку кресла.

— Не знаю, как ты, но я считаю, что лучше быть живой трусихой, чем… Сам понимаешь, — сказала Хелен.

Через десять минут они с Даной пожелали мне спокойной ночи, а я так и не шелохнулась. Часы у меня беззвучные, но в ту ночь, готова поклясться, они явственно тикали. Равномерно, неумолимо. Я слышала, как Джосбери запирает дверь в зимний сад. Пикнула включенная заново сигнализация. Потом заскрежетал замок между зимним садом и спальней. Он вернулся и прошел к входной двери, не глянув на меня. Все, теперь мы изолированы от окружающего мира.

— Тебе что-нибудь принести? — спросил он.

Я покачала головой и скорее почувствовала, чем услышала его шаги.

— Идем.

Он протянул мне руку.

Я послушно взялась за нее и привстала, не отпуская стеганое одеяло.

Время было на исходе. Я не знала, сколько мне осталось. Я не знала, чем — и когда — это все закончится. Я знала лишь то, что хочу Марка Джосбери, — отрицать это было бесполезно! — и второго шанса, возможно, не будет.

Мы вместе прошли в спальню.

Он, кажется, выключил свет, а я точно сбросила стеганое одеяло на кровать и даже расправила его. Забралась в постель, не снимая одежды. Мне хотелось почувствовать, как он меня раздевает. Он сел на край кровати, спиной ко мне, и снял обувь.