Совсем другие истории, стр. 31

— Неправда! — вскричал Клет. — Тоже мне, нашел порядочную девушку! Мерси была такая же загребущая бесстыдница, как они все!

— Как мывсе, Клет. Интересно, как ты этого не понял раньше? Ты столько месяцев ходил к ней, спал с ней… а понял только тогда, когда я купил пачку сахара! Тут-то у тебя открылись глаза!

— Все уже слышали, что это ты его купил, Майк. Незачем повторять. Не в этом же дело…

— А в чем тогда дело?

И тут я сообразил, до чего же все это глупо. И как легко — даже теперь — мы поддаемся вспышкам бессмысленной злобы, как в те времена отчаяния, когда от одного сердитого слова, брошенного впопыхах, между двумя в общем-то миролюбивыми друзьями могла разгореться война не на жизнь, а на смерть. И я обратил все в шутку, удержавшись буквально на волоске от пропасти.

— Когда Клет соберется жениться, — сказал я, — для него придется придумать специальную брачную клятву. «И буду делить с тобою все блага мира, кроме продуктов компании “Тейт энд Лил”». Если отцу Догерти когда-нибудь разрешат вернуться в страну, он это оценит по достоинству.

Умера и его приятель снова покатились со смеху.

Амос Оз. Путь ветра

Последний день Гидеона начался с великолепного восхода.

Заря была нежна, словно осенью. За сплошной пеленой облаков, одевшей восточный горизонт, мерцали вспышки бледного света. Новый день лукаво скрывал свои планы, ничем не выдав, что у него за пазухой дожидается своего часа волна полуденного зноя.

Горы на восходе сияли пурпуром, утренний ветерок овевал их. Вот стену облаков пронзили длинные косые лучи.

И настал день. Темные дыры амбразур замигали, словно детские глазки спросонья, когда солнце коснулось их ласковой рукой. Ослепительный шар поднялся над горизонтом, ударил по стройным рядам облаков и сокрушил их. Восток пылал. Нежный пурпур отступил и бежал перед яростным блеском алого.

Лагерь пробудился по сигналу за несколько минут до восхода. Гидеон встал, босиком вышел из барака и, все еще во власти сна, стал глядеть на разгорающееся утро. Одну узкую ладонь он козырьком приставил к не желавшим просыпаться глазам, а другой рукой принялся машинально застегивать пуговицы. В свежем утреннем воздухе уже слышались голоса и металлический лязг машин; несколько усердных мальчишек уже чистили оружие для первой проверки. Гидеон медлил. В душе зашевелилась какая-то усталая тревога, смутное желание непонятно чего. Солнце уже давно взошло, а он все еще сонно торчал возле барака, пока кто-то не толкнул его в спину и не велел заняться делом.

Он вернулся в комнату, заправил походную кровать, почистил автомат и взял бритвенные принадлежности. По дороге, среди эвкалиптов с белоснежными стволами и висящих гроздьями плакатов с требованиями дисциплины и опрятности, он вдруг вспомнил, что сегодня как раз День независимости, пятое ияра. [16]Сегодня взвод должен был устроить праздничное парашютное шоу в долине Изреель. Он зашел в душевую и, ожидая, пока освободится зеркало, чистил зубы и думал о девочках. Часа через полтора все приготовления будут закончены, взвод погрузится в самолет и будет на пути к месту назначения.

Целая толпа радостных штатских будет ждать, когда они прыгнут, и среди них, конечно, будет много девчонок. Они будут прыгать почти над Ноф Харишем — кибуцем, где Гидеон родился и жил до того дня, как ушел в армию. Когда ноги коснутся земли, его окружит толпа ребятишек из кибуца; они будут прыгать вокруг и кричать: «Гидеон! Смотрите, это же наш Гидеон!»

Он протиснулся к зеркалу между двумя огромными парнями, достал бритву и принялся намыливать лицо.

— Жаркий сегодня денек, — сказал он.

— Еще нет. Но будет, — солидно ответил один из них.

А второй проворчал ему в спину:

— Закрой хлебало. Так и будешь целый день языком чесать?

Гидеон не обиделся. Наоборот, от этих слов внутри у него поднялась необъяснимая волна радости. Он вытер лицо и вышел на плац. Голубой сумеречный свет сменился серовато-белым грязным сиянием хамсина. [17]

Шимшон Шейнбаум вчера вечером авторитетно сообщил, что хамсин уже на подходе. Встав с постели, он первым делом устремился к окну и с чувством глубокого удовлетворения убедился, что, как всегда, был прав. Он закрыл ставни, чтобы защитить комнату от обжигающего ветра, сполоснул водой лицо, волосатые плечи и грудь, побрился и сделал себе на завтрак кофе со сладким рулетиком, который принес вчера из столовой. Шимшон Шейнбаум терпеть не мог попусту тратить время, особенно по утрам, когда так хорошо работалось: выходить из квартиры, тащиться в столовую, болтать, читать газеты, обсуждать новости — и вот уже пол-утра как не бывало. Он всегда начинал день с чашки кофе и рулетика. В десять минут шестого, после раннего выпуска новостей, отец Гидеона Шейнбаума уже сидел за столом. И так изо дня в день круглый год безо всяких исключений.

Он уселся за стол и несколько минут глядел на карту страны, висевшую на стене напротив. Он пытался вспомнить сон, увиденный рано утром незадолго перед пробуждением; тот сидел где-то в глубинах памяти, будто ноющая заноза. Но сон не вспоминался. Шимшон решил, что не отдаст подлому сну больше ни минутки, и приступил к работе. Правда, сегодня был праздник, но лучший способ отметить его — как следует поработать, а не валять дурака. До того как наступит время идти смотреть на парашютистов — и на Гидеона, который мог быть среди них и прыгать одним из первых, — было еще несколько часов рабочего времени. В семьдесят пять уже не можешь себе позволить безрассудно тратить время, особенно если в памяти теснится столько всего, что надо перенести на бумагу. Господи, как мало времени!

Шимшон Шейнбаум в представлениях не нуждается. Еврейское Рабочее Движение знает, как почтить своих отцов-основателей; десятилетиями имя Шимшона Шейнбаума было окружено ореолом славы. Десятилетиями он нес на алтарь борьбы тело и душу, чтобы воплотить видения своей юности. Неудачи и разочарования не поколебали и не ослабили его веру, но украсили ее ноткой печальной мудрости. Чем лучше он понимал слабости и идеологические колебания других, тем беспощаднее боролся со своими собственными. Он истреблял их на корню и всегда действовал в соответствии со своими высокими принципами, не без некой тайной радости подчинив жизнь суровой самодисциплине.

Сейчас, между шестью и семью часами утра в День независимости, Шимшон Шейнбаум еще вовсе не похож на осиротевшего отца. Но идеально подходит на роль по всем параметрам. У него лицо серьезного и проницательного человека, который все замечает, но не подает виду, а в глазах — тень иронии и меланхолия.

Он сидит за столом очень прямо, голова склонена над страницами, плечи расслаблены. Стол сделан из гладкого дерева, как и вся остальная мебель в комнате, — функционально и без всяких украшении. Больше похоже на монашескую келью, чем на коттедж в одном из благополучных кибуцев.

Этому утру не было суждено принести плоды. Снова и снова его мысли возвращались ко сну, который промелькнул и исчез в предрассветных сумерках. Придется вспомнить этот сон; только после этого можно будет забыть его и сосредоточиться на работе. Кажется, там был рукав, а еще золотая рыбка или что-то вроде того. Кажется, он с кем-то спорил. Нет, никакой связи. Пора за работу. Оказалось, что движение Поалей Цион [18]с самого начала строилось на непримиримых идеологических противоречиях, которые они пытались замаскировать обычным словоблудием. Эти противоречия ясны даже слепому; любой, кто попытается использовать их в своих интересах, чтобы подорвать или дискредитировать деятельность движения, просто не понимает, во что ввязывается. И доказать это очень легко.

Богатый жизненный опыт Шимшона Шейнбаума убедил его в том, какой прихотливой и безрассудной бывает рука, правящая превратностями нашей судьбы — и личной, и общественной. Умеренность вовсе не лишила его прямолинейности, которой он отличался еще в дни юности. Одним из самых замечательных и восхитительных его качеств была непоколебимая внутренняя чистота, достойная наших праведных патриархов, чья прозорливость никогда не мешала вере. У Шейнбаума слова никогда не расходились с делом. И хотя многие наши вожди ударились в политику и напрочь забыли, что такое ручной труд, Шейнбаум никогда не покидал кибуц. Он отказался от всякой другой работы и весьма нехотя согласился принять участие в заседаниях Рабочего Конгресса. Вплоть до недавнего времени он равно делил свое время между физическим и интеллектуальным трудом: три дня работы в саду, три дня любимых теорий. Сады Ноф Хариша обязаны своей красотой его рукам. Многие еще помнят, как он сажал, подрезал, окучивал, поливал, рыхлил, удобрял, пересаживал, пропалывал и вскапывал. Положение ведущего идеолога движения никогда не мешало ему выполнять долг рядового члена общины: он нес ночную вахту, заступал в наряд по кухне, помогал собирать урожай. Жизненный путь Шимшона Шейнбаума никогда не был омрачен двойными стандартами; видение и исполнение всегда воплощались в нем единовременно, он не знал ни слабости, ни бессилия воли — именно так и написал о нем в журнале несколько лет назад секретарь движения по случаю его семидесятилетия.