Старый патагонский экспресс, стр. 114

— У одного генерала, — уклончиво ответил я. Он не стал вдаваться в подробности.

— Жизнь в Аргентине дорогая, верно? Как вы думаете, сколько я получаю?

Один знакомый в Буэнос-Айресе сказал мне, что средний заработок в Аргентине равен примерно пятидесяти фунтам в месяц. Мне это показалось мало, и вот теперь предоставилась возможность все проверить. Я мысленно перевел пятьдесят фунтов в песо и назвал полученную сумму.

— Меньше, — ответил проводник, — гораздо меньше.

Оказалось, что его жалованье составляет меньше сорока фунтов.

— А какая зарплата в Штатах?

Мне не хватило духу сказать ему правду. Я решил смягчить удар и сообщил, что проводник получает около пятидесяти фунтов в месяц.

— Я так и думал, — сказал он. — Видите? Намного больше, чем мы.

— Но в Штатах очень дорогие продукты, — сказал я. — А здесь еда дешевая.

— Совсем ненамного. Зато все остальное гораздо дороже. Вам нужна одежда? Вам нужна обувь? Все очень дорогое. И не думайте, что такое положение только в Аргентине. Нет, так живет вся Южная Америка. И даже есть страны, где гораздо хуже, чем у нас.

Он налил еще бокал вина из моей бутылки, разбавил его содовой и пробормотал:

— Когда все эти люди приедут сюда в июле на Кубок мира, они будут сильно удивлены. Как и вы, не так ли? «Какой это чудесный цивилизованный город!» Именно так они и скажут. Но потом они увидят, как все здесь дорого. И сразу захотят скорее вернуться домой!

— Вы любите футбол? — спросил я.

— Нет! — отрезал он. Немного подумал и медленно произнес: — Нет. Я футбол терпеть не могу. Сам толком не знаю почему. С этой точки зрения я очень странный человек. Потому что практически все его обожают. Но хотите знать, что именно я в нем вижу?

— Конечно, хочу.

— Это слишком грязная и фа. И нечестная. Посмотрите сами на эту игру: вы поймете. Они только и делают, что пинают друг друга по лодыжкам. И рефери на это плевать. Пинки, пинки — бах, бах! Это же глупо. И нечестно. И люди любят эту игру именно за грубость. Им нравится смотреть на драку, на разбитые в кровь ноги, — он отхлебнул вина. — А я? В игре я люблю искусство. Взять тот же теннис или баскетбол — прекрасные виды спорта. Никто не дерется, не пинается. Рефери записывает вам фолы — три предупреждения, и вы вне игры.

Мы еще долго беседовали. Оказывается, он работает на железной дороге тридцать два года.

— Вы были в Патагонии? — спросил я.

— Это и есть Патагония, — он постучал по окну. Снаружи стояла сплошная темень, но пыль по-прежнему проникала через щели в рамах. Получалось, что он показал мне на эту самую пыль.

— Надо полагать, вы здесь работали еще при англичанах.

— Ах да, англичане! Они нравились мне, хотя сам я немец.

— Вы немец?

— Вот именно.

Однако говорил он как американец. «Мы англичане!» — заявлял один гражданин в Шарлоттсвилле, Вирджиния, имея в виду тот факт, что его предки сбежали из вымирающих шахтерских поселков Йоркшира, сколотили состояние на разведении свиней и сочли себя джентльменами, имеющими право изгонять евреев из местных охотничьих клубов. А один парень, с которым я заканчивал школу, уверял всех, что он так хорошо разбирается в алгебре потому, что его родители приехали из Албании.

В некоторой степени эта зависимость от родословной наблюдалась и в Аргентине. Вот и аргентинский проводник с гордостью сообщил мне свою фамилию. Она действительно оказалась немецкой.

— Вы послушайте, — не унимался он, — меня ведь и зовут Отто!

Конечно, он не говорил по-немецки. Точно так же, как мистер Ди Анджело со свой расплывшейся супругой не знали ни слова по-итальянски. Мистер Ковач, кондуктор, не знал венгерского. Единственным встреченным мной в Аргентине иммигрантом, еще хоть как-то державшимся за свои корни, оказался армянин. Про себя я назвал его Тоталитаряном: он верил в пользу диктатуры, и Тоталитарян звучало как обычная армянская фамилия. Он носил смокинг и голубую кепку и каждый день начинал с чтения газеты на армянском языке, выходившей в Буэнос-Айресе. Он уехал из Армении шестьдесят лет назад.

Проводник — Отто — спросил:

— Вы едете до Якобаччи?

— Да. Когда мы туда прибудем?

— Часа в два, завтра утром.

— А чем я могу заняться в Якобаччи?

— Ждать, — заявил он. — Поезд на Эскуэль отправится не раньше пяти тридцати.

— Вы ведь работали и на нем, верно?

На физиономии у Отто было написано: «Ты шутишь, парень?!» Однако он с завидной выдержкой ответил:

— Нет, в этом составе нет спальных вагонов, — он помолчал и отпил еще вина. — Вообще, знаете ли, там ничего такого нет. Он совсем маленький, — и Отто добавил по-испански: — Он тини-вини.И едет и едет без конца. Но вы лучше идите спать, сэр. Я разбужу вас, когда будет пора.

Он выпил последний глоток своего вина с содовой. Затем позвенел кубиками льда в бокале и опрокинул их в рот. Затем поднялся и взглянул сквозь черное окно на черную Патагонию и желтую луну, которая в эту ночь была необычно огромной. Он с громким хрустом принялся жевать лед. Это было уж слишком. Я не вынес этого хруста и отправился спать. Даже в Патагонии трудно найти более неприятную вещь, чем зубовный скрежет и чавканье человека, жующего у вас за спиной кубики льда.

Глава 22. Старый Патагонский экспресс

Отто мог не утруждаться: меня с успехом разбудила вездесущая пыль. Она заполонила мое купе, и, пока экспресс «Южные озера» пересекал плато, на котором дожди вообще являлись большой редкостью (и на что, скажите на милость, сдались здесь мои водонепроницаемые туфли?), он вздымал новые и новые облака пыли, и чем быстрее мы мчались, тем с большей силой пыль пробивалась сквозь микроскопические трещины в рамах и дверях. Я очнулся от удушья и был вынужден накрыть лицо простыней, чтобы хоть немного отдышаться. Стоило распахнуть дверь, и в лицо мне полетело новое облако пыли. Это еще нельзя было назвать пыльной бурей, скорее пылевое облако в обрушившейся шахте: шум поезда, темнота, пыль и холод. Ну что ж, по крайней мере мне не грозит проспать станцию «Якобаччи». Едва миновала полночь, а я уже был на ногах. Я стиснул зубы и почувствовал, как хрустит на них песок.

Я собрал вещи, набил карманы яблоками, купленными в Кармен-де-Патагонес, и вышел в коридор в ожидании сигнала от Отто. Я решил присесть. Пыль вилась клубами вокруг электрических ламп и садилась на зеркала и окна, как тончайший ворс. Я вытер лицо носовым платком. Не было смысла умываться: в туалете не было мыла, а заодно и горячей воды.

Через какое-то время появился Отто. Из-за кителя проводника, напяленного поверх пижамы, он выглядел как оборванец. Постучав по циферблату наручных часов, он сдавленно произнес:

— Якобаччи через двадцать минут.

Мне ужасно захотелось вернуться к себе в купе. Меньше всего мне улыбалось сменить пыльное убежище в этом поезде на полную неопределенность где-то снаружи. В конце концов, здесь мне угрожала только пыль, и я имел в своем распоряжении свое купе. Снаружи меня ждала пустота и неопределенность. Каждый, с кем мне приходилось встречаться на пути, предостерегал меня от этого последнего поезда до Эскуэля. Но как я мог отказаться? Мне необходимо было попасть в Эскуэль, чтобы вернуться домой!

Я был совершенно уверен, что никто, кроме меня, не захочет сойти в Якобаччи. Но я ошибся. Вместе со мной сошли двое стариков, которые везли в багаже два огромных барабана, женщина с одним ребенком, висевшим у нее на шее, и вторым, цеплявшимся за юбку, семейная пара с чемоданами, перевязанными множеством ремней и веревок, и еще какие-то люди, которых я не успел разглядеть в пляске ночных теней. Станция была такая маленькая, что все мы едва сумели уместиться на платформе. Лица пассажиров второго класса, проснувшихся от толчка при остановке, едва мигавшие тусклые фонари на станции. Не меньше получаса состав пыхтел у края платформы, пока не испустил долгий вздох и не двинулся с черепашьей скоростью. После него остались пыль, тусклый свет и тишина. Казалось, в эту тишину погрузился весь мир.