Старый патагонский экспресс, стр. 102

— Несколько составов уже пытались проехать до того, как полотно полностью расчистили, и, извольте видеть, сошли с рельсов. Поэтому движение пришлось перекрыть совсем. Я сам проторчал здесь две недели, пока не прибыл первый поезд.

Какая насмешка судьбы: этот официант торчит две недели в Джули, дожидаясь «Панамерикано», и вот наконец состав приходит, и к нему цепляют его вагон-ресторан, чтобы обслужить одного-единственного пассажира — меня. Однако официант вовсе не унывал по этому поводу.

— В каких странах вы побывали?

Я ответил.

— И какая же страна понравилась вам из них больше всего?

«Они не выносят критики».

— Аргентина, — сказал я.

— Остальные совсем бедные, — сказал он. — Знаете, сколько здесь стоит хороший стейк? Хотя бы приблизительно?

Я сознательно занизил цену, назвав ему в песо эквивалент пятидесяти центам. Он возразил — не без обиды, — что фунт отборной вырезки стоит семьдесят пять центов.

Это было весьма оригинальное доказательство процветания для страны, в которой годовая инфляция колеблется от трехсот до четырехсот процентов. Каждый день песо обесценивался, и дорожало все, кроме стейков. Большинство аргентинцев ест стейки по два раза в день, и даже самый ничтожный служащий заказывает себе на обед большой кусок мяса с картошкой фри. Я припомнил, что суровее всех критиковал Аргентину некий В. С. Найпол в своих статьях в «Нью-Йоркском книжном обозрении», чем вызвал довольно бурный отклик. Никто не понимал, с какой стати он так ополчился на Аргентину, поскольку никому не было известно, что он вегетарианец.

— Как вы находите этот поезд?

«Не вздумайте их критиковать ни под каким видом!»

— Это один из лучших поездов, какие мне приходилось видеть.

— Он и есть самый лучший. Здесь отличное оборудование: откидные кресла, просторный и удобный салон. Но вы только взгляните на пассажиров! Едут в первом классе и плюют на пол, вешают одежду на лампы, поднимают ноги прямо в ботинках на эти чудесные кресла, — он сопровождал свою речь истинно итальянской жестикуляцией и гримасами, изображавшими невоспитанную публику. Повара, присоединившиеся к нам, сочли это особенно смешным. — Вы ведь видели их? И что мы можем с этим поделать? Они просто понятия не имеют, как положено себя вести в поезде, вот и все!

Его негодование было обращено на всех пассажиров подряд. Он не заострял внимание на недостатках какой-то определенной социальной группы, он ни разу не упомянул индейцев. Это принесло мне большое облегчение. Один из несомненных плюсов Аргентины — тот же, что я обнаружил в Коста-Рике, — что при желании человек может сохранить свою анонимность. С этой точки зрения лица, которые встречались в «Панамерикано», можно было принять за лица, какие вы увидите в любом поезде в Штатах, да и в Европе, если уж на то пошло. В Аргентине вам ничего не стоило затеряться в толпе. Это было очень мне на руку, упрощало путешествие и позволяло наблюдать за людьми сколько угодно, не привлекая к себе интереса.

Я очень хорошо спал в ту ночь, но меня разбудил стук проводника в дверь купе.

— Просыпайтесь! — кричал он. — Мы уже в Тукумане! Вам надо вставать!

Я открыл дверь.

— Скорее, сэр. Все пассажиры уже сошли!

— А как я доберусь до Буэнос-Айреса?

— Вы опоздали на поезд! Попытайтесь вечером сесть на экспресс «Северная звезда». Понимаете, — пропыхтел он, вынося мой чемодан на перрон, — мы должны были прибыть сюда еще вчера. И у всех остальных пассажиров та же проблема.

Итак, с его помощью тусклым серым утром я оказался на вокзале «Бельграно» в Тукумане. Утренняя прохлада уже сменялась дневной духотой. Из-за тумана пальмы в парке перед вокзалом казались призраками. Я сдал чемодан в камеру хранения и отправился завтракать.

Глава 19. «Ла-Эстелла-дель-Норте» («Северная звезда») до Буэнос-Айреса

Вынужденное опоздание в итоге принесло мне удачу. Ибо нет более удобного способа покинуть высокогорные равнины — этот мир каменных пустошей, — чем просто пересечь ночью границу Аргентины, в течение дня проехать по безлюдным предгорьям и на следующее утро прибыть в столицу большой провинции, чтобы пройтись по ее улицам до того, как жители проснутся. Часы показывали половину восьмого: даже кофейни были еще закрыты. Королевские пальмы и темно-зеленые араукарии кутались в лохмы тумана. У меня в запасе был целый день: если ничто в городе Тукуман не убедит меня задержаться, я могу сесть вечером на «Северную звезду» и в спальном вагоне доехать до Буэнос-Айреса. На этом перегоне меня поджидал риск. В моем дневнике хранилась вырезка из газеты, купленной в Боготе. «Железнодорожная катастрофа в Аргентине: 50 погибших» — гласили по-испански огромные буквы на первой полосе. «По сообщениям полиции, экспресс „Северная звезда“ едва пересек границу провинции Тукуман, когда потерпел крушение из-за неисправности пути». Далее репортер с истинно латиноамериканским темпераментом смаковал подробности катастрофы, случившейся всего месяц назад. «Начальник вокзала в Тукумане заверил меня, что вы безо всякого труда купите билеты на этот поезд, — говорилось под конец, — поскольку из-за крушения люди боятся на нем ездить».

Тукуман оказался гораздо старше, ровнее, чище и скучнее, чем я ожидал. Это был чрезвычайно провинциальный город, изолированный и замкнутый в себе. И хотя мы находились в Аргентине, в нем чувствовалось что-то сугубо европейское, с налетом старины. Пожилые черноусые мужчины в идеально отутюженных костюмах чинно сидели за столиками в кафе или в креслах чистильщиков обуви, полировавших их и без того блестящие туфли. Девочки в мешковатой школьной форме спешили на уроки, но непременно задерживались возле церкви, чтобы прикоснуться к колену Распятия жестом, полным настоящего благоговения. Старая Европа просвечивала в фасадах зданий в центре города, в обилии бумажных документов в банке (каждую операцию здесь фиксировали в трех экземплярах), в продуманной небрежности женщин, делавших покупки, и даже в самовлюбленных манерах тщательно причесанных юнцов. Жилые дома напоминали мне Францию, а официальные здания — итальянское барокко. Зато памятники и статуи были чисто южноамериканскими и оттого еще более нелепыми: богини беззастенчиво выставляли напоказ свою наготу, а мускулистые герои принимали совершенно вычурные позы.

После полуголых индейцев, обитавших на продуваемых всеми ветрами горных плато, и крестьян в убогих деревнях вдоль границы, и скалистых ущелий, проложенных реками на севере, я менее всего был готов увидеть такой город, как Тукуман. Он казался мрачным, но мрачность — одна из обычных черт аргентинского характера. Это не темнота и мрак отчаяния, а скорее какое-то душевное уныние, сродни той непреходящей меланхолии, которая снедает иммигрантов в дождливый вечер вдали от родины. Однако внешних признаков упадка я не заметил, и если здесь и имелись какие-то страшные тайны, все они были надежно укрыты в камерах пыток в полицейских подвалах или трущобах, в которых жили рубщики сахарного тростника. Только в четыре часа дня мне удалось найти бар — вот каким оказался Тукуман.

Я провел весь день на ногах. Было облачно и душно, и так темно, что уличный фотограф, работавший на площади Независимости (независимость Аргентины провозгласили в 1816 году именно в Тукумане), только со второй попытки сумел сделать портрет, достаточно походивший на меня. И в чем же была причина? Возможно, в унылых оттенках фильмов Буньюэля [48], по которым Тукуман запомнился мне как место, куда попадают невинные крошки, отправленные на ужасно длинную неделю погостить к незамужней тетке среди ее пыльных реликвий. Я представлял себе милых запуганных горничных в тесных темных комнатах и безжалостное тиканье часов в гостиных с высокими потолками. Но все это оставалось пустыми фантазиями, выдумками чужеземца. Я нашел туристическое агентство. Дама вручила мне три брошюры, и каждая советовала мне убраться из Тукумана, чтобы повидать окрестные горы и окрестные леса или — и это показалось мне самым забавным — побывать в Джули! По всему выходило, что самой главной достопримечательностью Тукумана являлось его расположение в одном дне пути от Джули.