Дело о заикающемся троцкисте, стр. 33
ДЕЛО О БРОНЗОВОМ ВСАДНИКЕ
"Скрипка Алексей Львович, 31 год, заместитель директора Агентства по административно-хозяйственной части. Убежден, что обладает врожденными талантами не только в области коммерции, но и в сфере расследовательской журналистики.
Требователен к соблюдению сотрудниками Агентства правил внутреннего распорядка. Семейное положение — холост. Коммуникабелен. Насколько достоверны рассказываемые им истории — не выяснялось.
Внеслужебные отношения с сотрудницей Агентства Горностаевой В. И. довольно запутанные…"
Из служебной характеристики
Помню, как в свете уличного фонаря светилось голое плечо судебного пристава Аникеевой. Ничего плечо — с родинкой и трогательными складочками, намятыми подушкой. Я отвел взгляд и почувствовал нежность. Я ее всегда чувствую, когда вижу свою стену над кроватью.
Одни грамоты чего стоят — тут и «За активную общественную работу…», и «Победителю социалистического соревнования», и "За первое место в «Зарнице», и самая драгоценная: «За второе место среди юношей в Мемориале по настольному теннису им. М.Ю.Лермонтова, г. Пятигорск».
Не меньшую нежность вызывают фотографии. Бодрый пионер Скрипка с огромными пачками макулатуры; веселый стройотрядовец Скрипка с лопатой в руках; мужественный ефрейтор Скрипка в почетном карауле у знамени части; задумчивый бородатый Скрипка за письменным столом; и, наконец, солидный Скрипка в костюме, запечатленный в гневном жесте — он указывает курящим в коридоре журналистам на плакат, гласящий: «Здесь не курят! Совсем!!!».
Переполненный нежностью, я решил наконец заснуть. Но не тут-то было. Потому что когда Скрипка переполняется нежностью — можно не сомневаться, что найдется какой-нибудь мизантроп, исполненный готовности проделать в нем дырку, слить всю его нежность, как отработанный антифриз и немедленно наполнить его, бедного завхоза «Золотой пули», каким-нибудь дерьмом.
— Ну… — сказал я с отвращением, когда дотянулся до телефона.
В трубке неразборчиво стрекотало. И я ее бросил. Потому что надо было идти в Агентство. И самое главное в этом стрекоте я разобрал: «Алексей Львович, у нас ЧП!» — вот что мне прокулдыкали, — и это в девять утра самого что ни на есть всамделишного воскресенья! О боги, боги!
— Товарищ юрист первого класса! Подъем! — грубо сказал я юному судебному приставу Аникеевой.
— А совесть? — спросила она томно.
— За совестью обратитесь в кассу Управления юстиции! — Я сорвал с нее простыню и, немного полюбовавшись открывшимся видом, запрыгал на одной ноге, пытаясь попасть в штанину.
ЧП было таким: Каширин отловил опасного телефонного террориста лет десяти и приволок его в Агентство. У террориста были особые приметы — килограмма два веснушек, щедро разбросанных по физиономии, здоровенный фингал и полные карманы карбида. Не выдержав перекрестного допроса, злоумышленник, рыдая, вымолил у Каширина ключ от туалета. Будучи отконвоирован туда, малолетний преступник вывалил все содержимое своих карманов в любимый унитаз Спозаранника. Унитаз, даром что был нежно-сиреневого цвета, превратился в вулкан, и через пару минут по Агентству распространилась такая вонь и дымовуха, что малец, воспользовавшись суматохой, смылся. А Каширин, подлая душа, бросился звонить мне.
Когда я пришел, то первым делом надел противогаз. А вторым — сел писать приказ «О мерах по усилению химзащиты в подразделениях Агентства журналистских расследований». Когда я формулировал второй абзац, споткнувшись на фразе: «Запрещается хранение противогазов в местах, не предназначенных для хранения противогазов», появилась Горностаева.
Натянув на рот воротник свитера, она сказала мне несколько обидных слов. Это я понял по выражению ее лица, потому что самих слов в противогазе было не слышно.
— Я сделал все что мог, — кротко сказал я, посверкивая стеклами противогаза.
Горностаева снова сказала что-то резкое, и я решил прервать дискуссию.
— Слушай, Горностаева, — как можно миролюбивее (насколько позволял противогаз) сказал я. — Окна я открыл, сантехника вызвал. В свой, между прочим, выходной день…
Горностаева судорожно дернула воротник, как будто хотела задушить саму себя, и я поспешно добавил:
— А ночью я работал с источником, потому и не звонил.
Глаза ее увлажнились, но я отнес это на счет карбида и углубился в приказ.
Как вышла Горностаева, я не заметил, зато не заметить, как вошла Ксюша, было невозможно. Она напоминала мне живую форель, вытащенную недавно продавцом одного магазинчика в Сосново из аквариума. Он, помнится, кинул ее в пакет, завязал его и пару раз треснул им по прилавку. «А то хрен взвесишь!» — радостно сообщил он мне, твердо решившему не есть эту несчастную рыбу после такого зверства. Так вот, Ксюша напомнила мне эту самую треснутую о прилавок форель, чем вызвала мою неподдельную жалость.
— Леш… — хватанув «сероводорода», она закашлялась и, не в силах кричать, яростно замахала рукой в сторону приемной. Я понял, что придется идти. И пошел. С явным сожалением сняв противогаз.
Ксюша, зажав нос, дождалась, пока я войду и сразу же захлопнула за мной дверь.
С дивана поднялся взволнованный офицер в форме полковника ВВС. На груди его сияла Звезда Героя России, причем новехонькая, трехцветная. В голубых глазах полковника стоял ужас, и я сразу подумал, как сильно он противоречит его мужественному образу. Потом я вспомнил, что где-то читал, будто именно здоровое чувство страха способствует… Но чему оно способствует, я додумать не успел, ибо, отдышавшись, Ксюша сказала:
— Черт бы побрал Каширина и всех его дефективных малолеток! — Еще подышав, она добавила:
— Леш, тут вот полковник дожидается кого-то из начальства, но Обнорский в командировке, а сегодня воскресенье — Повзло на даче, а Спозаранник…
Я остановил ее мужественным жестом в духе Клинта Иствуда и пожал полковнику руку, которая была хоть и крепка, но заметно тряслась. Свободной рукой я показал ему на кабинет Обнорского, и мы зашли, так и держась за руки, как первоклассники. «Круто его зацепило», — подумал я и чуть ли не силком освободился от полковничьего рукопожатия.
— Заместитель директора, Алексей Скрипка. Слушаю вас. Садитесь.
Полковник не сел и выразительно посмотрел на Ксюшу. Та вышла.
— Полковник Сорокин, — сипло представился летчик. — Мы когда-то служили с вашим шефом на Ближнем Востоке… Мне сказали, что он в Финляндии на каком-то конгрессе расследователей…
— Ездил я как-то в Финляндию, — кивнул я, — а у меня дома авария случилась… Так чем могу?
Полковник, неожиданно обмякнув, рухнул на диван и закрыл лицо руками.
Плечи его сотрясались, и со стороны было похоже, что он надрывается от хохота, но честь офицера не позволяет ему делать это в голос.
— Кроме Андрюхи, мне не к кому обратиться… О Боже, какой позор!… — изо рта его вырвались какие-то булькающие звуки.
Я налил ему стакан воды и, пока он пил ее жадными глотками, старался смотреть ему в глаза с состраданием. Впрочем, я ему действительно искренне сострадал, просто я всегда чувствую себя очень неловко, когда большие сильные дяди обливаются слезами, как мой бывший тесть при приготовлении лукового пирога. Вот Спозаранник — тот другое дело, он от этого удовольствие получает, ему лишь бы человека до слез довести…
Видимо, при воспоминании о Спозараннике в моих глазах промелькнуло что-то зверское, потому что полковник постарался взять себя в руки и горько произнес:
— Вот ведь… В Анголе был, в Йемене, в Афгане воевал, Чечню прошел — ни хрена мне не страшно было, а тут собственная дочь до истерики довела…