Истоки. Книга вторая, стр. 55
– Миша, не нудь себя, не давай волю тоске. Враг, она, эта тоска. Сожрет человека. Надо собрать себя в железный кулак. Победим, тогда насмотримся в свою душу. Остерегаю тебя: не говори лишку. Слова всем надоели хуже горькой редьки. И копаться сейчас в живых ранах – преступление…
Шестерка «хейнкелей» неожиданно появилась над оврагом. Забухали зенитки, с обеих сторон оврага застрекотали пулеметы. Три ястребка врезались и поломали строй фашистских бомбардировщиков.
В полинялой по-вечернему вогнутости неба стало, как в кипящем котле. Верткие «миги», преследуя немцев, то взмывали вверх, то косыми молниями чертили покатый закат. «Хейнкели» крутыми виражами уходили от погони, беспорядочно сбрасывая свой смертоносный груз. Один из них, как бы запнувшись, вдруг скользнул на крестатое крыло и круто канул вниз, пачкая черным дымом высветленное над леском облачко.
Стали рваться бомбы. Александр юркнул под кручу. Михаил стоял, закуривая. У ног взбивали землю осколки. Взрывной волной сшибло его, и он покатился в овраг. Александр съехал к нему, помог подняться.
Самолеты улетели. Стряхивая пыль, Михаил вертел перед глазами шлем, поцарапанный осколком.
– Храбришься?! – возмутился Александр.
– Тут бомбы пострашнее рвутся, – стукнул себя по груди Михаил.
– Миша, если себя не жалко, подумай о матери и отце… Люблю же я тебя. Никогда не понимал, а люблю, дурак ты, право! Миша, зачем искать ошибки человека в войне? Сама война ужасно сложна. И с чьей-нибудь колокольни она покажется этак лет через тысячу заблуждением человечества, как ты говоришь. Мы обязаны перебить фашистов без особых душевных затрат, чтобы продлить век человечества, о котором ты изводишься сердцем.
На прощание Михаил сжал плечи брата, скобки морщин по краям полногубого рта, выпрямляясь, мелели:
– Саша, спасибо тебе, – ты думаешь! Это хорошо!
Личный состав танковой бригады перевезли в лагерь неподалеку от Волги.
И тут с Михаилом произошло удивительное, самому ему непонятное. До войны он годами не бывал в родном доме, порой не испытывал ни сожаления, ни даже простого чувства неловкости. Теперь же, когда не было никакой возможности повидать родных, он затосковал по ним с неутешной детской горечью. На похудевшем, в масле и поте, рябом лице так грустили косящие глаза, что даже комиссар бригады, умный, недоверчивый, отворачивался с печальным вздохом. Однажды Михаил перед закатом солнца стоял за казармой в степи, и его тень тянулась по дымчатому полыннику. Комиссар встал в полшага от него, уравнял свою тень с его тенью. Молчали, изредка переглядываясь, пока не стушевались тени. Ему-то, кутаясь в теплые сумерки, поведал Михаил: родной дом поблизости и ждет невеста, вся исстрадалась. Говорил с убедительной откровенностью, потому что выдумал невесту: уж очень хотелось, чтобы была невеста и непременно страдала, ожидая…
– Сочувствую, – сиплым, как у селезня, голосом сказал комиссар. – Ну вот, Крупнов, поедешь со мной в город за танками. Говорят, сам ты делал их у себя на заводе.
XVIII
Любовь Андриановна теперь едва выходила в садик, опираясь на руку старшего внука. Женя усаживал ее в плетеное ивовое кресло, ждал боязно, когда с бабушкой пройдет легкий обморок, вызванный запахами пожаров, тонким духом дозревающего белого налива. Целыми днями молчала.
Глухота свинцом залила уши. Не могла Любовь Андриановна свыкнуться с немотой мира. Не для нее шумели ветры по-над Волгой, плескалась волна в ноздреватый на берегу камень, басовито погромыхивал, проминая небосвод, гром. Бывало, любила работать в саду, остановиться на минуту-две, вслушиваясь в шепотливые шорохи заблудившегося в листве ветерка. Раздвинет тишину тяжелое и смачное падение перезревшей сливы, а за вишней вдруг явственнее взговорит озорная речушка Алмазная.
Теперь же, заболев немотою, все безмолвствовало: и пароходные сирены молча били паром, и кочеты, вытягивая шеи, махая крыльями, беззвучно разевали клювы. Денис, Лена, Юрий и Юля приходили с работы домой, шевелили губами, но она ничего не слышала. Как во сне, двигались люди. Покачивая высохшей седой головой в шерстяной вязаной шапочке, она сетовала:
– Ну и жизнь пошла – все молчат! И птицы стали бестолковые – ни чириканья, ни пения.
– Зато не слышишь грохота фронта. Подкатил к городу, – сказал Денис.
Наблюдая, как родные собираются на митинг, где выступит приехавший из Москвы член Государственного Комитета Обороны, Любава заплакала. Плакала потому, что вспомнила свою молодость, митинги, потому, что ломило все кости. А когда Крупновы присели на стулья перед тем как уйти, она, сжимая руку Дениса, стала упрашивать, чтобы и ее взяли с собой.
– Посмотрю рабочие колонны и окрепну, – изнемогая от усталости, говорила она.
Юрий вывел мать на крылечко. Тут при свете ясного солнца она с тревожно-радостным удивлением посмотрела на каждого, поправила Юрию воротник гимнастерки, одернула пиджак на муже, смахнула невидимую соринку с белой кофточки Юли, поцеловала кожаными губами Лену, потом прижала голову Жени к своей плоской груди. Держась за стояк навеса, смотрела, как по песчаной дорожке сада уходили решительные, красивые люди – ее муж, ее дети, ее внук. И только Костя спал на веранде под марлевым пологом. По улице мимо дома шли и шли рабочие, молча снимали шляпы, кепки, кланялись. И только подвыпивший озорник токарь Колька Оханов забежал на крылечко и, целуя восковые руки Любавы, заорал:
– Славной революционной бабусе ура-а-а! – И, уходя, предложил: – Садитесь на мое плечо, понесу на митинг!
Над Волгой играло горячее солнце, гнулись под сочными плодами яблони в садах.
И вдруг что-то повернулось в сердце Любавы, и она услыхала музыку, далекую и в то же время странно близкую, как приснившееся детство. Любава окинула взглядом пустынную улицу и тут только поняла, что музыка эта звучала в ней самой. Музыка звучала с такой же силой бодрости и натиска, так звала к подвигу, как это бывало очень давно.
Любава сидела в плетеном ивовом кресле, склонив на грудь голову, плотно прижмурив глаза, но она видела своего Дениса молодым, в сапогах, шелковой косоворотке, светлые кудри сбились на прямой лоб. Она видела себя счастливой подругой сильного юноши Дениса, матерью первенца Кости. А песня все нарастала, своевольничала, колонны рабочих густели. И вдруг просверлил песню разбойный свист, загудела мостовая под подковами злых лошадей, ломко затрещала ружейная стрельба. Любава заслонила грудью своих сыновей, совсем еще мальчиков, но чугунное копыто толкнуло ее в плечо, и она упала… Светло заглянуло солнце под ее веки…
Жарким полднем, корежа голубую тишину, налетит из Заволжья черный вихрь, зашумят, зелено перекипая листвой, деревья, присмиреют птицы в травах и подлесках. А когда уйдет на дыбах космато перекрученная вихревая спираль, наискось баламутя Волгу, не сразу успокоятся тополя, трепеща будут перешептываться: все ли на месте? И снова тянутся к солнцу, играя горькими соками под дымчатой корой, и только на горячей земле, не дожив свое, вянет срубленный вихрем сучок, источая с черенка белесую кровь…
Вот так же, не дожив свое, гибнут молодые, будто птицы, подстреленные на взлете.
Прозрачным холодком наливаются осенние дали, покорно шелестя, как бы засыпая на лету, опадают листья с деревьев, устилая багрянцем иссеченную трещинами землю…
Вот так же исподволь, как сумерки короткого осеннего вечера, пришла к Любови Андриановне смерть, простая, мудро примиряющая с избавляющей от всех горестей неизбежностью…
Когда Крупновы вернулись с митинга, Любови Андриановны уже не было в ивовом кресле – было ее холодное тело, затканное густыми ячеями теней обвившего веранду винограда.
Худенькая, со спокойными руками на груди, с белыми цветами вокруг головы и лица, лежала она потом в гробу, безмятежная, постигшая счастье вечного покоя. И никому не казалось странным, что эта маленькая женщина была женой сильного человека, родила и взрастила таких крупных детей. Лицо и руки светились желтизной березового осеннего листа, и вся она была невесома и чиста, как тот лист, отлюбивший солнце и ветер. Подняв гроб с телом Любавы, Юрий и отец переглянулись удивленные: уж очень не по-земному легка.