Истоки. Книга вторая, стр. 16
– Как бы они не пришили нас к земле нашими же штыками. – Ясаков умолкал, потом снова хрипловато басил в ночной прохладе за спиной Александра. – Вы, Крупновы, от роду какие-то чудаки, хвораете за всех на свете. А по мне, черт с ними, с немцами; нравится им Гитлер, целуй его хоть… Вы непременно норовите глаза на правду открыть каждому паразиту. А зачем паразиту правда? – с устойчивой злостью говорил Ясаков. – Завяжем глаза, отведем, покружим, как петухов, пусть уходят… или доверь Галимову сконвоировать… Галимов поопытнее нас с тобой, с японцами дрался. Будь моя власть, сделал бы я из них мокроту…
На рассвете Александра встряхнул гулкий выстрел. Вскочил. В тумане мелькал меж деревьев бежавший человек. За ним пружинисто гнался Абзал Галимов с винтовкой наперевес. С первого выстрела Александр свалил немца. Убитый ткнулся головой в ствол осинки. И хотя Александр знал, что это Манн, все же рыжеватый затылок мгновенно смутил его странной схожестью с затылком брата Юрия. Пальцы рук Манна конвульсивно сжимались, ломая мокрые грибы, синели губы, а прежде принахмуренные брови теперь выпрямились.
– Я с вечера чуял: побежит. Я спал, а один глаз глядел, – с приглушенным возбуждением говорил Абзал Галимов.
– А что с теми двумя? – спросил Ясаков. – Смирные?
– Характера у них нет… так себе, сволочь в мундире. А вот Манн… Если Манны с Гитлером, кровью умоемся не раз и не два. Чем фашисты взяли рабочих? Вот она тайна-то! Даже слов не найду, какая обидная тайна, – сказал Александр. Одернув гимнастерку, он пошел к пленным.
Пленные, почувствовав опасность, тревожно вперебивку заговорили:
– Герр лейтенант…
Лица их пепельно мертвели.
Александр не старался понять их: ни чувств его, ни ума эти двое не тревожили…
– Ясаков, завяжи им глаза, отведи подальше в лес…
Подошла Оксана, потащила Александра за руку:
– Страшной он, майор… идемте.
Отношение Александра к Холодову медленно и глубоко менялось. Может, в эти дни и сложились в определенном порядке в душе Александра разрозненные впечатления о нем, вытеснив предвзятость и половинчатое доверие. При мысли, что вот сейчас умрет человек, которому скупился сказать теплое слово, Александру стало непривычно тоскливо.
Холодов сидел у колеса повозки, шепча что-то, ощупывая свои плечи недоверчиво, удивленно, будто чужие. Бинт сполз, закрыв глаза.
Александр наклонился к Холодову, чтобы помочь, но тот, отстранив его, сам отодрал присохшую к голове повязку. Александр промыл и перевязал рану.
– Вот тебе и чалма, – сказал Холодов, вставая, держась за наклестки повозки. Из-под косого, азиатского взлета бровей по-беркутиному, до горячей янтарной глубины высветились глаза на жестком лице. Солонцевато побурела заношенная, в пятнах засохшей крови гимнастерка.
И вот эта-то неумело повязанная голова, заморенность лица, приглушенный страданием голос делали Холодова чем-то близким Крупнову. И, принимая в сердце еще одного человека, Александр распространял на него такую же заботу, какую проявлял о всей родне своей: «Абы вам было хорошо, мне всегда ладно. Я – Санька».
Задумчиво слушал Холодов рассказ Крупнова о событиях трех беспамятных для него суток.
Под утро Александр с Галимовым и Ясаковым собрался в разведку. Внезапная щемящая тоска толкнула его проститься с Оксаной. Подошел к затененной от лунного света телеге, нащупал под плащом сонно-податливое плечо Оксаны. Вскочив, она обдала его теплым запахом чистого детского тела.
– Прощай, Оксана.
Она как бы внезапно выросла в заревом разливе. Отпрянув, глядела на Александра серьезно-вопрошающе. И вдруг с отчаянной и горькой решимостью подступила к нему вплотную, схватила его руку, прижимая к своей груди.
– Олесь – я так буду звать тебя всю жизнь.
– Зови на здоровье, Оксана.
С новым чувством заботы об этих людях оглянулся Александр на Луня, на Холодова, на небольшой отряд.
«Надо бы подбить каблуки сапог, уж очень стесались набок», – удаляясь от телеги, совсем по-домашнему подумал он, вспомнив вдрызг разбитые сапоги Антона Луня.
Крепкий запах раздавленных ягод схватывал дыхание.
XII
Горластый динамик, с варварской крутостью коверкая родной Венькин язык, заорал совсем рядом, кажется, из лохматой кроны клена:
– Красная Армия есть разбита. Сопротивление не полезно!
Немецкий соловей-разбойник предлагал красноармейцам уничтожать комиссаров, бросать оружие, выходить из лесу. Угостят супом. А пока подожгли с двух сторон, наполнили треском автоматов звонкий сосновый бор.
Пуля обожгла висок. Ясаков пощупал его, окровянив пальцы. Как скошенный, плюхнулся под куст орешника, по-бабьему вытянув ноги.
«Я убит, – решил он, – но почему слышу стрельбу? А может, снится уже мертвому… Да вот они все тут ныне мертвые».
Были здесь и русские, и немцы. Смерть уравняла их, навсегда загасив живое стремление, только мундирами разнились спокойно и расслабленно лежавшие тела, освобожденные от житейских желаний. Над ними смыкалась сочно зеленевшая трава. Ясаков пополз.
За ракитником столкнулся лоб в лоб с серо-зеленым немцем. Оба сели. Распахнув глаза в паутине морщин, немец, как рычагом, двинул кулаком в зубы Ясакова.
Веня забыл о своей боксерской навычке, в замок сомкнул руки на толстой спине немца. Покатились к реке, приминая осоку.
«В воде усмирю, там со мной сам сом не сладит».
Но тут случилось такое, о чем Ясаков даже под угрозой смертной казни никому бы не рассказал: немец, изловчившись, сел на него верхом. Оба удивились, присмирели. Немец дышал спиртным перегаром, крючковатые пальцы его сжимали горло Вени.
– Пусти, дядя! – по-детски зажалобился Ясаков. И в ту же секунду вывернулся и очутился на немце.
Из кустов вышел Абзал Галимов.
– Гляди, какого мерина обратал! Садись, повезет обоих…
Но за Галимовым, с шумом раздвигая орешник, на поляну выломились немецкие автоматчики. И когда погнали пленных к дороге, Ясаков хотел упрекнуть Галимова: «Эх ты, Батый! Что б пораньше подоспеть, ускакали бы на этом пивном мерине к своим. Не поддержал ты великую русскую нацию». Но сдержался. Было не до шуток.
Солдат, на котором только что катался Веня, подошел к нему вплотную, стальной каской ударил его по зубам. Ясаков сплюнул на землю резец, покачал пальцем другой и положил на ладонь.
– За что? Шутки не понимаешь, старый хрен. А тоже Россию уму-разуму захотел учить. – И закончил, грозя сквозь слезы: – Я еще пересчитаю твои кусачки, алкоголик!
Прижимая листок тополя к сочившемуся кровью виску, он во все глаза со злым любопытством смотрел на чужих солдат, на машины, на огромных толстозадых лошадей. Чужая армия со своей речью, своими порядками до того изменила все, что даже этот лесок и эта речка показались Вениамину не русскими. Солоно щипало от слез разбитую губу.
Из-за пригорка немцы, подталкивая в спину винтовками, вели пленного, высокого, в порванной на груди гимнастерке, с наискось перечеркнутым кроваво-грязной полосой лицом. Он шел твердо, с усилием.
Ясаков узнал Крупнова, и у него вдруг вспыхнула на мгновение надежда, слепая и горячая: теперь он со своим сержантом не пропадет. Как только кусты орешника заслонили их от немецких солдат, куривших на траве, конвойные начали бить Александра. Он по-волчьи скалил зубы. Голова его покачивалась на мускулистой шее, мелкая дрожь схватывала губы. Но он напружинился, отвердел. В глазах испарялась обморочная муть, они светлели с каждым глотком воздуха.
У опушки близ дороги русские пленные, разбитые на группы по три-четыре человека, рыли ямы.
«Наверное, под капониры или могилы для убитых», – подумал Александр, горько радуясь, что отстали от него те озверевшие немцы.
Молодой ефрейтор в короткой тужурке, видимо, командир отделения, ужинавшего у костра, раздал саперные лопаты Александру, Ясакову и Галимову. Вынув из нагрудного кармана тужурки складной метр, отмерил два на два и велел копать яму.