Истоки. Книга первая, стр. 78
В перерыве между танцами Валентин, попросив Лену подождать его на скамеечке, отправился к буфету. Там у стойки братья Крупновы тянули пиво и чему-то громко смеялись. Валентин прошел мимо, и тут произошло то, чего он и ожидал: мичман, держа в одной руке кувшин, в другой – кружку, не только не приветствовал майора первым, как того требовал устав, но и не успел вовремя ответить на его приветствие. Больше того, он в присутствии девушки, млевшей перед ним, молодцевато выпятил грудь, изящно-снисходительно, «по-нахимовски» – два пальца к козырьку – вскинул руку уже вслед удалявшемуся Холодову. Получился комический эффект. Михаил и девушки засмеялись. Холодов вернулся к Крупновым.
– Товарищ мичман, вы нарушаете устав, – сказал он, строго глянув в отчаянные глаза моряка. Тот, видимо, сразу понял, что его ожидает. Он осмотрел Холодова с ног до головы, ответил:
– Вы ошибаетесь, товарищ майор, я вас приветствовал.
– Охота тебе, Федор, связываться с этим заносчивым человеком. На свадьбе гуляли вместе, а тут придирается!.. – с презрением усмехнулся Михаил, беря брата за руку. – Козырни ему, и пойдем танцевать.
– Нет, он пойдет со мной, – зловеще сказал подошедший Зубило и, обращаясь к Федору, сокрушенно продолжал: – Мало тебе, мичман, Севастополя, ты еще здесь фокусничаешь. Ишь, прицепил кортик! Забрать!
– Никуда он с вами не пойдет, я его не отпущу! – вдруг с бешенством выпалил Михаил.
– Вы кто?
– Иди ты к черту на рога!
Зубило и сержанты увели мичмана. Холодов с досадой подумал: «Зачем? Скверно, очень скверно».
Лена встретила его с гневом.
– Как вам не стыдно, Валентин Агафонович!
– Лена, я не виноват, выслушайте меня, пожалуйста.
– Нечего выслушивать! Я знаю Федю лучше вашего, слава богу, он мой брат.
– Брат? – растерялся Холодов, но по привычке к порядку добавил уже совсем неуверенно: – Все равно, он нарушил устав, не имеет права носить кортик.
Холодов взял Лену под руку, приблизив лицо свое к ее лицу, сказал:
– Я ведь подумал, что он ваш поклонник.
– А вам не все равно?
– Нет.
– Все равно нехорошо, – упрекнула его Лена, глаза же и улыбающиеся губы говорили совсем иное: она рада, что ее ревнуют. Лена забыла о своих братьях, о том, куда и зачем повели Федора; она только видела склоненную голову и глаза Валентина Холодова.
IX
Михаил шел за майором Зубило, с которым уже успел помириться, извинившись за свою грубость, и всю дорогу горячо доказывал ему и сержанту: нет большого греха в том, что Федор не успел первым приветствовать действительно важную персону майора, что он по молодости и легкомыслию прицепил кортик. Брата нужно отпустить, так как домой он приехал впервые за пять лет, а через два дня снова отправится на флот.
– Вы знаете, какая напряженная сейчас международная обстановка? – говорил Михаил. – Война может в любой день вспыхнуть. И тогда надолго расстанемся. С одним братом мы уже расстались навсегда. Понимаете? Отпустите, товарищ, а?
Майор и сержанты смеялись над гражданской наивностью странного чудака в кремовой рубашке. Из напряженной международной обстановки они делали совсем иной вывод: надо подтягивать дисциплину.
Михаил обозвал их бюрократами, формалистами и пошел домой. Без Федора ему не было веселья в городском саду. Сунув руки в карманы брюк, поеживаясь от ночной прохлады, он медленно спускался к Волге, насвистывая один из презираемых им прежде фокстротных мотивчиков, потом повторял набредшие, случайные слова, и эта-то бессмысленность как нельзя лучше выражала его настроение. Получилось вроде заумных стихов:
Что психуешь, Маша?
Аль смеется Яша?
Приударь-ка, Клаша, Пока спит папаша!
У калитки своего дома оторопел: стояли двое.
– Пройти-то можно? Взять у меня нечего, давно ограблен.
В ответ щелкнул выключатель, и вспыхнувшая под дощатым навесом лампочка смыла смоленую темь ночи с Александра и Веры Заплесковой.
– Саша, а я тебя потерял… Вообще этой ночью я потерял всех братьев. Одного помог забрать шикарный майор Холодов, другого забрала боевая подруга майора. – Михаил шагнул в калитку, но Александр грудью встал на его пути:
– Зачем мелешь чепуху?
– Чепуха, чепуха, это просто враки: девки съели петуха, сказали – собаки. Ну-с, я спать. Я свободен, как Адам в первый час своей жизни, до того, как он, разгильдяй, заснул на солнцепеке, а бородатый бог, пользуясь его беспечностью, вытащил ребро и создал ему боевую подругу. Я не боюсь спать, потому что сам выломал ребро и бросил собакам на съедение.
Когда стихли шаги Михаила, Александр сказал:
– Извините его, Вера, он, кажется, пьян. Он хороший парень.
Взял Веру за руку, повел в глубь сада. Звезды плыли навстречу по узкому протоку неба, отмежеванному вершинами деревьев.
– Саша, стыдно мне перед Михаилом Денисовичем, перед вашей семьей. Но я не виновата. Не вышло у нас с вами поговорить с ним.
Александр потчевал ее яблоками, просил дружить с братьями и сестрой и отвечать на его письма.
Утром Федор и Александр уехали вместе с молодыми призывниками. С этим же поездом ехал Валентин Холодов, самовольно продливший свой отпуск на сутки. Бурно плакала у вагона беременная Марфа, провожая Вениамина. Он озирался на товарищей, уговаривая жену:
– Не срами меня, слышишь… Мало жили, а почему прошлый год не соглашалась? Ну, не реви, а то сын плакса родится.
Майор Холодов и Вера ходили по платформе возле мягкого вагона.
– Вера, – говорил он вразумительно, – я считаю долгом предупредить вас: как бы глубоко и страстно ни любил я, жениться сейчас не могу.
– Вы человек честный, я это знаю. Но зачем говорите об этом лишний раз? Порядочность – совсем не командирская сумка, чтобы ее всегда таскать на виду и щеголять ею.
Жалкое, униженное выражение до того исказило лицо Веры, что Валентину больно было смотреть на нее.
– Я люблю тебя, Вера. Пойми, люблю! Но разве ты не видишь обстановку?
– При чем тут обстановка? – уже слабее возразила девушка. – Все люди, миллионы людей живут, как всегда жили, а ты о какой-то обстановке. Не глупее же они нас!
– Именно все дело в обстановке, в напряженной обстановке! Ты меня не выслушала. Я вот что предлагаю: приеду на место, осмотрюсь, напишу. К тому времени многое прояснится в обстановке. – Он поморщился от этого навязчивого слова.
Они поцеловались как-то очень поспешно и стыдясь.
Александр издали смотрел и смотрел на Веру. И когда тронулся поезд, он, встряхнув упрямо головой, улыбнулся родителям своей особенной, светлой улыбкой и вскочил на подножку вагона, тесня товарищей.
Прощаясь с братьями, Лена загрустила лишь на минуту, а потом, радостно сияя смелыми глазами, помахала рукой Холодову, стоявшему на подножке катившегося вагона.
Вера вспомнила последние дни, проведенные вместе с Холодовым.
«Ты лишена блестящего, кокетливого легкомыслия. Не женский у тебя ум: мыслишь постулатами, как философ. А в женщине главное – легкость, изящество. Тебе неприятно? – так с улыбкой говорил Холодов. – Ты чересчур нетерпима к тем, кто понимает вещи иначе, чем ты. Противоречия жизни воспринимаются тобой как беспорядок… Но это пройдет с годами… Ведь ты хорошая!»
Она вспомнила Александра. «Хорош, спокоен, независим, и зачем ему бегать за какой-нибудь Феклой, – отрывочно проплывало в памяти Веры. – Тоже себе цену знает… Что он говорил тогда мне, этот Михаил? Смешное в нем что-то и доброе…»
«Надо еще раз посоветоваться с отцом», – думал Холодов, куря в тамбуре. Обычно он сам решал вопросы своей личной жизни. Теперь же как будто обрадовался, что у него есть высшая инстанция – отец, с которым можно советоваться. Уложив мундир в дорожный чемодан из толстой коричневой кожи, он надел серый костюм и пошел в вагон-ресторан. Сидя один за бутылкой кахетинского, радовался своему здоровью, быстрому ходу поезда. Наслаждение свободой представлялось ему высшей радостью потому, что он чувствовал надвигающиеся грозные события. А пока жив, надо жить, радоваться и наслаждаться свободой.