Истоки. Книга первая, стр. 74
– А если не захотят?
– Рассказывай Паньке-дурачку! Каждую ночь до петухов корогодятся у нас в палисаднике. Говорят, чертте о чем, а о главном ни слова. Чую, обоим и хочется, и колется, и мамка не велит. И как языки не распухнут от разговоров?! Я со своей присухой не так действовал. Она тоже было начала петлять учеными словами, предугадать норовит на сто дет вперед. То любит, то нет, а сама на свиданку шастает тайком от бати, платье надевает с вырезом чуть не до самой репки и все допекает меня словами о дружбе, о единстве взглядов. А какое, спрашивается, у меня с ней особенное единство, когда я дома строю, а она на машинке стучит? Чуть было все не изгадила своим языком. Закрылся с ней в столярной и все определил: сдавайся, говорю, в законные жены, а не то найду другую развлекалочку… Родитель мой уже сплел из тальника качалку. Сплету, говорит, хоть еще десять, только в любви живите.
«Может быть, и Вера такая же простая, как Веня? – подумалось Михаилу. – И я опостылел ей высокопарной болтовней».
В деревне Комарова Грива остановились в доме знакомых. Сиял врезанный в небо над колодезным журавлем ободок молодого месяца.
– Ну, лаптежник, просмеют тебя девки, – сказал Александр, зловеще блеснув глазами.
– Нужны мне девки, как архиерею гармошка в великий пост. Я почти семейный человек… – Веня увидал знакомую бойкую девчонку, которая залихватски пела частушки во время олимпиады. Приседая, прячась за спины товарищей, зашептал панически: – Братцы, у вас нет чего-нибудь, ну хотя бы запасного костюма, а?
С проворством чижа влетел он на сеновал. Хозяйская дочка кликала его:
– Дяденька, айда ужинать.
– Спасибо, детка, я сплю. Упрел за дорогу-то.
До полуночи резвилась гармонь, пели девки, слышались голоса братьев Крупновых, а Веня лежал на душистом сене, подавляя в сердце горячий соблазн пойти на улицу. Себя он воображал пограничником – сизым орлом, его ждет Катюша – Марфа… но вдруг Марфа исчезает, а ее место среди цветущих груш и яблонь занимает залихватская певунья. Запрокинув голову, сомкнув за спиной руки, она поет, и грудь ее в белой блузке колышется от глубокого дыхания. Предстоящая свадьба уже не радует его. Запах сена, ярко мерцающие меж оголенных стропил звезды и беспокойная песня говорят ему:
«Дурень ты дурень! Вставай, иди к ней. Она добрая, веселая. Невеста старше тебя, любит командовать. Мало она портила тебе крови? А то ли еще будет, когда войдет в твою квартиру и возьмет в руки ключи и твою душу? Не дураки же, на самом деле, крупновские ребята: не женятся пока».
Вот они, посмеиваясь, влезли на сеновал, кто-то нечаянно наступил на его ногу.
– Гулены! Прощелыги! Не я вам отец, а то бы показал, как шляться до света!
– Спи, спи, жених Марфин.
Веня опрокинулся навзничь, глазами к небу. Теперь звезды не тревожили его, как это было, когда он слушал песню; тихим, задумчивым светом они говорили о чем-то бесконечно таинственном и близком ему. И это таинственное и близкое была его жизнь, ее жизнь и жизнь того, кого ждали они вместе. Думы о будущем очищались, светлели, как это небо, уже обрызганное на востоке молозевым рассветом. Избы выплывали из редеющего сумрака. Пожалел будить Крупновых – ушел по черемуху один.
Напрасно ожидали Вениамина весь день. Лишь под вечер, когда утих проливной дождь, Михаил, сидевший в избе с девками, увидел: в сени вбежал человек. Предчувствие толкнуло его выйти первым и закрыть за собой дверь, придавив ее спиной. Перед ним стоял Веня: голый, синий, чресла перетянуты портянкой. Чихал, как простуженный жеребенок, из ноздрей рвался пар…
Одолжили у хозяина штаны, ватник. По пути купили в лавке пол-литра водки. Повеселев со стакана, Веня разговорился:
– Понимаете, на ту сторону Калмаюра перевез меня на лодке рыбак.
– Короче, – сердито оборвал Александр, не на шутку тревожившийся весь день за судьбу приятеля, – короче, а то не успеем даже к родам, не то что к свадьбе.
– Нельзя короче: вырвался я из когтей смерти. А если б погиб, легко, думаешь, было бы тебе служить без меня в нашей родной дивизии? Ну вот, навьючил на себя я три корзины с грибами, ягодами, пропади они пропадом! Похож, думаю, на индийского слона, на котором охотятся на тигров. На реке ни одной лодки. Прикинул на глазок расстояние от переката до берега. Налетел ветер с лугов. Закипели волны. Закружились деревья, камыш полег на воду. Привязал я к спине повыше лопаток корзины, белье, а лапти приспособил к животу в качестве понтона. Саженками плыть мешал груз – греб по-собачьи. А тут волна, как медведь лапой, р-раз мне в морду! Я и пошел в глубину к родниковому холоду. Кое-как вынырнул, а на спине такая тяжесть. Будто Марфу посадил себе на плечи. Понесло наискось реки к крутому глинистому берегу. Снова захлестнула волна. Уже не помню, как разорвал накат воды, как сбросил с себя груз. Вылез на берег с портянкой и оборкой. Долго думал, как быть. Поблизости никого не нашлось, кто бы мог внести рационализаторские предложения. Зубами прогрыз в портянке дырочку, связал оборкой – и получились трусики, правда, среднего качества, зато с поддувалом! А с юга ломит прямо на меня огромная туча. Крался в деревню по трясине мимо огородов. У дома – девки и парни. Сел по-перепелиному в траву; крапивой, как варом, обварило! Вся надежда была на дождь: разгонит веселую компанию, а тогда я пробегу на сеновал или под сарай. А тут ты, Саша, поломал мои планы. Дождь пошел, а ты за каким-то дьяволом пригласил девок под навес. Вам весело было, а меня порол дождь без сожаления. С градом! Только изготовлюсь к перебежке, какая-нибудь опять посмотрит в мою сторону да еще хвалит: «Какой хороший дождь!» Девки хотели расходиться по домам, а ты остановил их: «Подождите, скоро мой дружок принесет черемуху. Покушаем». И как у тебя, Александр Денисович, совести нет? Заиграл на двухрядке, собираешься есть мои ягоды, а я в это время страдаю в крапиве под дождем и ветром. А когда эта бойкая и какой-то парень вышли состязаться в частушках, я схватился за голову: пропал! Парень, видать, знает штук триста частушек, а о бойкой и говорить нечего – Джамбул в юбке! До ночи хватит репертуару. Сам слыхал на олимпиаде. Тогда с горя лег я ничком в крапиву, стиснул зубы. Однако не все на свете такие звери, как ты. Пришел с орденом на груди бригадир и угнал девок на бахчи. Я бы этому бригадиру второй орден дал.
– Оборку-то зачем несешь? – спросил Михаил.
– Как зачем? После свадьбы отстегаю Марфу Агафоновну.
Набрали горсти две черемухи в саду знакомого рабочего. Но Марфа не взяла ее, сказала, что не хочет кислого, а хочет соленого.
– Подожди, после свадьбы угощу таким соленым, что год целый будешь запивать, – пообещал Веня.
VI
Больше Ясаковых и их родни ждала от свадебного обеда Вера Заплескова: чувствовала, что тут-то и решится ее судьба. Недаром Вениамин сказал ей:
– Моя песня спета. Глядишь, и твою затянем нынче.
– Я тебе нарву уши, Венька!
Он склонил к ее груди свою остриженную под бокс голову:
– На, рви! Лишь бы тебе было хорошо, а мне всегда в аккурат.
Вера, Ясачиха и сноха Холодовых, Катя, накрыли столы во дворе под ветвистым вязом. Вениамин сломал забор, чтобы с высокого взлобка двора видна была Волга.
Александр и Федор Крупновы протянули над двором гирлянды разноцветных лампочек, разровняли и утрамбовали землю, присыпали песком.
Вера надела темно-синее в горошек платье, потуже заплела косу, вышла за дубовую калитку. Ждала с боязнью Агафона Ивановича. С ним все еще не познакомилась. Один раз заходила к Холодовым, но Агафон после обеда отдыхал в своей палатке, и потревожить его не осмелился даже Валентин. С недоверием пришла тогда к ним Вера, и, может быть, поэтому и не понравился ей небольшой деревянный особнячок; казался он жалким рядом с новым шестиэтажным домом. Да и время было неподходящее для гостей: Холодовы вытащили свои пожитки в запущенный садик, сушили, перетряхивали, чтобы потом перебраться в новый дом.