Истоки. Книга первая, стр. 29
После пятнашек началась игра в черную палку. А черномазый подошел к Жене и, давясь смехом, хватаясь за живот, едва выговаривал:
– Чудак ты… Х-ха! С чего Ленку Испанкой назвал? Испанки черные, а эта… Ха-ха… Из Крупновых испанцы – как из меня негр! Она же смеется над тобой, выдумщиком… Ведь это о Крупновых поется: «Есть на Во-о-лге рыжий плотник».
Женя молчал, страшась того тягостного и злобного чувства, которое никогда до этого не просыпалось в душе…
Цепляясь за ветки орешника, Женя полез на крутую гору. Из-под ног сыпалась земля, он подтягивался на руках, лез все выше и выше. И когда за высокой зеленой стеной леса угасли голоса ребят, свернулся под старым дубом, положил голову на толстый корень.
Шумит листвой вечно беспокойная осинка, а он воображает, будто утонул, лежит на две светлой реки и видит через воду, как через стекло, и людей, бегающих по берегу, и вот эту кручу в родниковых слезах, и островок неба, извилисто окаймленный вершинами деревьев. Люди горюют о нем. А вернувшийся из Испании отец спрашивает: «И как это вы не уберегли парня?» Кто-то отвечает: «Он утонул потому, что очень любил, а его не любили, обижали и обманывали…»
Ласковый голос тихо позвал:
– Женя!
Над ним низко склонилась его Испанка. Ее ясные серые глаза на узком лице казались невероятно большими.
– Ты плачешь? Что с тобой?
Женя молчал. Всегда он вот такой непонятный: то неукротимо весел и игрив, то плотно смыкает губы. До двух лет не говорил, и его любя называли Немтырем. Понимал же, кажется, все, что ни скажи. Если кто неприветливо смотрел на него, мальчик протестующе мычал. Очень любил тихие напевные мелодии, не выносил резких звуков. Редкостное сочетание белокурых кудрей с темными глазами, глубокими и задумчивыми, удивляло Лену. Она жалела племянника, и теперь ей было обидно, что он скрывал от нее какую-то невеселую тайну.
– Ну, что ты хмуришься, Женя? От меня и в земле не скроешься.
Не добившись ответа, Лена справа налево тряхнула головой. Эта манера появилась у нее с тех пор, как познакомилась с чернявым мальчишкой.
– Вот поймать бы тебя за волосы и привязать к дереву! – сказал Женя. – Что ты головой-то мотаешь, будто комар в ухо залез?
– Ум нужен всем, а тебе особенно. Ведь ты же некрасивый, слабенький. Значит, должен быть умницей. – Лена опять, теперь уже слева направо, тряхнула головой.
– Не нужен мне ум! Пусть умники о нем думают, а я проживу как-нибудь глупым.
– Ну, милый мой, узнал бы отец…
– А где он, отец-то? – Таким тяжелым взглядом посмотрел Женя на Лену, что та отодвинулась от него. – Где отец? – повторил он требовательно. – Эх, даже ты хитришь! Писем нет, и его, наверное, уже нет… А люди притворяются, обманывают. И не стыдно? Во сне часто вижу, и все как-то страшно…
– Не надо так думать, Женя! Это плохо. Он скоро вернется. Я верю, и ты верь. Я ведь тоже думаю о нем, жду и жду. Пока горюем, он, наверное, уже дома!
Колыхнулись кусты, с визгом подбежал Добряк, горячим языком облизал руки и ноги детей, сел на хвост и задней лапой стал чесать лохматый живот.
– Ишь, пес-то будто на балалайке играет, – заметил Женя.
– О! Теперь ты хороший. – Лена дольше обычного посмотрела в его зрачки и умолкла смущенно. И все-таки она позвала Женю: – Вставай, пойдем!
Он вскочил, тряхнул головой, как это делала она.
Все гуще лиловые тени в зарастающем понизу травой лесу, все золотистее солнечные росплески на полянах, сладостней запах дикой цветущей груши. Рыжий обрывистый овраг отрезал путь. Сивый бежал по его меловому днищу ручей, а посредине круглился островок в изумрудной зелени под ветвями плакучей ивы. Когда-то давно, подмытый вешними водами, упал с этого берега через ручей осокорь, обнял перед смертью мохнатой вершиной иву, да так и засох на ее плечах.
Лена заглянула на дно оврага, глотнула холодную сырость и отшатнулась.
– Пойдем в обход, – сказала она.
Спустилась по отлогому скату, перешла на островок. Она видела, как Женя разулся, перекинул сандалии через плечо и встал на поникший над обрывом осокорь.
– Женя, не дури! Глубоко, камни…
– Шумит, бежит Гвадалквивир!
Из-под ног Жени осыпалась струпьями истлевшая кора; вершина осокоря, похрустывая, оседала. По пятам за ним шел Добряк.
Ладонями прикрыла Лена свои глаза. Густая тишина окутала ее, и в тишине этой тревожно ворчал ручей на дне оврага. Над головой с гулом кружил шмель. Ей казалось, что она очень долго стояла с закрытыми глазами, но когда взглянула меж пальцев, Женя все еще переступал босыми ногами по осокорю. Пальцами, гибкими, как лапы дятла, ощупывал оседающий ствол осокоря, опустив глаза, шел, будто во сне, с бессознательной цепкостью лунатика.
– Может быть, вернешься? – с тоской спросила Лена. И тут заметила, что, несмотря на острые материнские скулы и вздернутый нос, он красив. А когда он спрыгнул на островок, сжала ладонями его голову, горячо, с укором заговорила: – Нехороший ты, злой, нехороший! Но я всегда буду с тобой дружить.
– Молчать умеешь?
Она плотно сжала рот.
– Угу.
– Ну, тогда скажу тебе секрет.
У Лены вытянулось лицо, она затаила дыхание. Женя вскинул голову, обливаясь бледностью, сказал:
– Я безумно люблю всех. А ты любишь? Не думай, говори: любишь, нет?
– Всех? Да, люблю.
– Нет, ты так, чтобы всех, всех! Дедушку, бабаню, Юру, Сашу… И тебя люблю. И вот так всех без конца люблю.
– И я все-е-ех и тебя!
Они сцепились руками, закружились на зеленой траве. Добряк визжал и лаял, носясь вокруг них. Женя снял галстук, привязал к палке и, встав под этот флажок, запел:
Я хату покинул, Пошел воевать, Чтоб землю крестьянам В Гренаде отдать.
Александр и Марфа Холодова, поднимаясь по оврагу вдоль ручья, вскоре набрели на веселую компанию. Из-под корней ивы цвенькал леденящей струей хрустальный ключ. В разноцветных рубахах и кофточках окаймляли родник дети. Одни пили пригоршнями, другие тянули через полый ствол прошлогоднего чернобыла, третьи черпали воду из родника желобком из липовой коры. Женя и Лена, открывшие этот родник, угощали вновь подходивших и сами пили с каждым. Губы посинели от холода.
Марфа задрала рубаху Жени, приложила ладонь к животу.
– Насквозь промерз. Бегай быстрее!
– А з-з-з ачем?
– Чихать будешь, а сопливых не любят девки…
Зашумели верхушки деревьев. Понизу, завихривая прошлогоднюю листву, резанули холодные струи павшего с высот ветра. Испуганно трепетали осинки, снисходительным шепотом отвечал на всеобщую лесную тревогу дуб. Рыжими лисьими хвостами метались в чащобе редкие солнечные блики. Небо темнело предгрозовой хмурью.
– На корабль, ребята! – скликал Александр.
Верхний край черной тучи, растекаясь по небу, как бы выжигал чистейшую лазурь. В шуме ветра нет-нет да и слышалось лихое посвистывание. Катер со скрипом налегал бортом на доски пирса, пеной захлебывались береговые выбоины. На середине Волги забелели барашки.
Дробя катером волны, Александр уходил под защиту крутого берега. Изредка оглядывался: все присмирели, сидели плотно прижавшись друг к другу. Ветер срывал гребни волн, холодным бисером засевал лица.
XXII
У крупновского сада пристали к камню за минуту до ливня. Подростки побежали к дому, дурашливо подпрыгивая.
Держа над головой трепещущий на ветру платок, Марфа спросила Александра:
– Мальчик, тебя подождать?
– Не обзывай так, не люблю.
– Глупый!
Марфа уходила между яблонь; ветер оголял ее ноги, обтягивал сарафан вокруг широких бедер.
Александр примкнул катер к вязовому пню, оглянулся: огромные седые, с черным подбоем крылья заносила над Волгой туча. Исчезали в перекипающей мгле плес Степана Разина, потом баржи. Белый двухпалубный пароход все еще пытался уйти от настигающей его грозы, но через минуту и он сдался: бушующий ливень втянул корму с поднятой лодкой, потом рубку капитана. Перед тем как исчезнуть в хмаре, пароход взвил пронзительный гудок и внезапно оборвал его, будто ему сдавили медное горло.