Завтрашние заботы, стр. 18

Солнце спускалось за дальние льдины. Его белые лучи скользили по этим "льдинам и редким окнам чистой воды, и от «Седьмого» протянулась по ропакам длинная фиолетовая тень. Солнце совсем не грело. Вольнов чувствовал, как затвердели от холода щеки и губы.

— Подойдем к «Седьмому»? — спросил старпом. — Вот они… Вместе стоять веселее, а до утра мы дальше не двинемся, пожалуй.

— Нет. Не пойдем, — сказал Вольнов угрюмо. Он не хотел видеть Левина.

— Мы давно договор не проверяли, — сказал старпом.

— Можете идти отдыхать, Василий Михайлович, — сказал Вольнов.

Старпом чертыхнулся и ушел. Он был прав. Сейчас следовало подойти к «Седьмому». Это было бы радостно для обоих экипажей. Матросам очень хотелось бы сейчас постоять с «Седьмым» борт о борт, почесать языки, посмотреть на другие лица.

— Товарищ капитан, а вон «Седьмой», да? А мы к нему подходить не будем? — крикнул с палубы боцман.

— Нет. Не будем, — сказал Вольнов. Он был убежден, что следующим задаст этот вопрос Григорий Арсеньевич, когда матросам надо было чего-нибудь добиться у капитана, они подговаривали механика. Старик был добр и не мог им отказывать. Он то просил выдать команде сгущенного молока, то заступался за Корпускула. Матросы чувствовали, что у старика с капитаном несколько особые отношения и что капитан чаще всего идет навстречу механику.

Через пять минут механик поднялся на мостик.

Вольнов хмыкнул.

Григорий Арсеньевич сразу хотел что-то сказать, но раскашлялся и сперва долго грохотал и отплевывался, сотрясаясь всем своим грузным телом. Наконец вытер прослезившиеся глаза и сказал именно то, чего ожидал Вольнов:

— К «Седьмому» бы подойти… У меня воздух травит из запасного баллона, а у ихнего механика прокладок пруд пруди… Такой он вообще хитрый суслик…

— Ишь, и про сусликов вспомнил, — сказал Вольнов без усмешки. — Тоже хитрец нашелся… Матросы тебя, Арсеньевич, подговорили…

— Ну что ты, Глебушка!

— Прокладки… воздух травит… И не стыдно врать-то?… Идите сами на реверс. Попробуем подойти.

Вольнов отвернулся от старика, но тот все не уходил.

Вольнов спиной чувствовал, что Григорий Арсеньевич не ушел и что он хочет что-то спросить. Он многое понимал, этот старый, пропитанный запахом масла и металла человек. Он был слишком стар и опытен. Еще сразу после выхода из Архангельска он как-то спросил: «Вы что, полярные капитаны, поссорились?» И потом вскользь заметил. «Море, оно что? Оно ссор на себе не любит…»

— Григорий Арсеньевич, о чем вы меня хотите еще спросить? — проворчал Вольнов.

Механик вытащил новую сигарету, размял ее, оставляя на слабой бумажке жирные пятна, потом, так и не прикурив, кинул за борт, сказал задумчиво:

— Не то мудрено, что переговорено, а то, что недоговорено. — И опять закашлялся.

Вольнов повел сейнер к маленькой, почти квадратной полынье, в которой покачивался «Седьмой». Хода из полыньи дальше не было. Обоим придется здесь ждать возвращения ледоколов, вместе дрейфовать, встречать ночь и туман, который опять собирался замутить воздух над проливом Де-Лонга.

Матросы весело зашевелились на палубе, без приказа готовя швартовы, сматывая их с вьюшек. И на «Седьмом» тоже засуетились. Мотористы уже издали стали орать друг другу про свои втулки, фланцы, форсунки, сжатый воздух. И все чересчур надрывно и громко хохотали, разглядывая небритые, обросшие, почерневшие лица, вмятины на бортах сейнеров, облезшую лохмотьями краску, ржавые потеки на стенах рубок.

— Ой, Степаныч, а почему у тебя серьги нет в ухе?

— Лешка, а ты на пирата похож!

— А нам на сейнеровую площадку как навалит, как навалит! Корпускул свой мешок схватил — и на клотик! Как шимпанзе!

И между этих криков — нервный, радостный лай рыжего Айка, который прыгал и носился по «Седьмому» от носа до кормы. Псу передалось возбуждение людей, их громкая радость встречи. И только тогда, когда Айк взбирался по трапам или спускался по ним, лай умолкал — на крутых трапах не до лая.

Суда сближались. Со скрипом зашевелились между бортами небольшие льдинки.

— Готовь носовой! — приказал Вольнов, отрабатывая задним ходом.

Корму сейнера относило вправо, но Вольнов медлил обернуться. Он знал, что встретит взгляд Якова. Он знал, что Яков сейчас стоит на мостике своего сейнера ссутулясь, курит и насмешливо смотрит на швартовку. Вольнов на несколько секунд позже застопорил машину. И поэтому суда глухо стукнулись кормами. Если б не лед, сжавшийся между бортами, все могло кончиться хуже.

Матросы крепили швартовы. А капитаны стояли и молчали на своих, таких близких сейчас мостиках. Они даже не поздоровались.

— Слушай, — наконец сказал Левин, опуская воротник тулупа. — Во-первых, я по тебе еще не соскучился. А во-вторых, когда подходишь к чужому судну, надо спрашивать разрешения у капитана… вот так…

Все до этого «вот так» было сказано холодно и отчужденно, а в «вот так» проскользнула какая-то примирительная, другая интонация. Быть может, она появилась потому, что в этот момент рыжий Айк забрался на мостик к Левину и укусил капитана «Седьмого» за валенок. Когда маленький зверюга, свирепо и ласково рыча, хватает тебя за валенок, голос хозяина может потеплеть.

— Отправляйся на камбуз, — сказал Левин Айку. — А ты, Вольнов, прикажи боцману мягкий кранец на угол сейнеровой площадки повесить, — добавил он равнодушно и спокойно.

— 5 —

Когда спустилась ночь и льды стали пепельными, Вольнов, приказав включить огни и выставить вахтенных на носу и корме сейнера, ушел вниз поужинать. Он не успел еще раздеться, как старпом принес радиограмму флагмана. Она была тревожной: «Ожидается усиление нордового ветра до пяти баллов. Ожидается подход третьего ледокола „Анастас Микоян“. Суда каравана будут выводиться из ледовой перемычки поотрядно. В порядке номеров отрядов. Выводку будем производить, несмотря на темное время. Всем капитанам принять максимум мер предосторожности. В случае тяжелых аварий экипажам выходить на лед».

Вольнов стащил сапоги и босым сел к столу в кубрике. У него опухли от долгого стояния на мостике ноги. Очень хотелось спать. Особенно здесь, в тепле и духоте маленького треугольного кубрика. Докрасна раскаленная печурка гудела густым и жирным угольным пламенем. По запотевшей краске на бортах стекали капли. Храпели на койках подвахтенные. Кок, белобрысый, тощий, костлявый, вяло пробовал острить. В алюминиевой миске стыл макаронный суп с разводьями красного, томатного масла. Механик сидел за столом и молчал, то и дело потирая левый бок ладонью; хмурясь, слушал, как скребет за тонким бортом лед.

— Вам нездоровится, Григорий Арсеньевич? — спросил Вольнов.

— Нет, капитан.

— А не врете?

— Нет, Глеб.

— Устали?

— Да. Двигатель меня беспокоит.

— А клык ваш как, не болит больше?

— Я его вырвал, капитан. Кок засмеялся.

— Дед свой клык теперь на шнурке на шее вместо креста носит, — сказал он. — Что ж вы суп не кушаете, Глеб Иванович?

— Не лезет твой суп в глотку. Свари банку сгущенки, а пока убери со стола, — сказал Вольнов и на миг прикрыл глаза. И сразу замелькали перед ним ледяные блины, и шуга, и несяки, и торосы, и все вообще виды льдин в арктических морях.

Через люк кубрика глухо доносился с «Седьмого» лай Айка.

— А я, капитан, наверное, умру уже скоро, — сказал механик.

— Чего это вы? Повеселее не нашли темы?

— Смерть есть смерть, — сказал механик. Он сказал это очень спокойно. — На смерть глаза не закроешь. Она тебе их закроет… А когда Александр помирал, он о ней и не думал?

— Конечно, не думал.

— Уши вянут слушать ваш разговор, — сказал кок, обращаясь к Григорию Арсеньевичу. — С чего это вы в деревянный бушлат собрались?

Кок протирал сальный стол тряпкой, поливая под нее теплый чай из огромного судового чайника.

— Александр лет в восемь научился в шахматы играть, — сказал Григорий Арсеньевич. — Способный был парень.