Завоевательница, стр. 74
Дон Рамон умер, и Нену снова отправили мыть горшки и отхожие ведра, но теперь ей приходилось выносить еще и насмешки остальных женщин, которые завидовали ее легкой работе при жизни дона Рамона. Дон Северо вернул девушку в барак. Именно там и появилась на свет ее мертворожденная дочь, как раз через две недели после того, как хозяйка нашла на своем пороге Консиенсию.
Каждый день Нена повторяла про себя эту историю, пока носила воду, мыла горшки, стирала белье, крахмалила и утюжила рубашки и брюки дона Северо и простые юбки и блузы доньи Аны. И каждый день добавляла что-то новое, например про то, как они долго-долго вместе с хозяевами прятались в пещере во время урагана или как она поскользнулась на камнях и распорола бедро, на котором остался длинный шрам. Она хотела помнить свою историю, чтобы однажды рассказать живому ребенку, вышедшему из ее чрева, что его мать зовут вовсе не Нена и не прачка. Она скажет ребенку, что ее зовут Оливией, нежным красивым именем. Она скажет, что жизнь ее всегда проходила возле воды, в воде или на воде и связана была с водой. Она придумывала истории для будущих детей, потому что ее собственная мать ничего ей не рассказала. Нена не знала ни своего имени, ни материнского, поскольку море поглотило маму, прежде чем Нена успела выяснить, кто она такая и какова была ее жизнь до рождения дочери.
— Я не буду такой, как мама, — пообещала Нена, поднимая ведро с водой на голову. Она с усилием распрямилась и отправилась в долгий путь через лес к касоне.
— Я не хочу умереть без имени.
«НАШИ ЛЮДИ»
Ана забыла про странное предсказание Консиенсии за время дождей, заливавших Лос-Хемелос в мае, июне и июле 1856 года, через четыре года после разрушительного урагана. Земля на дворе сахарного завода размякла и превратилась в кашеобразное месиво, по которому скользили мужчины, женщины, дети и животные. Деревья, некогда изобильно плодоносившие в ответ на благодатные дожди, теперь уныло опустили ветви, насквозь пропитавшись влагой, а мчавшиеся по вымоинам потоки грозили смыть травы и целебные растения.
Промокнув до нитки, Ана, Флора и Консиенсия работали в грязи, вбивая колья и подвязывая стебли, роя канавки для отвода воды из садов и огородов.
Нена уже не отваживалась ходить к угрожающе вздувшейся реке, чтобы набрать воды или постирать, поэтому Хосе поставил на козлы возле бараков выдолбленный ствол, и получилось корыто, в котором собиралась дождевая вода. Однако солнце не могло пробиться сквозь плотные тучи, и белье приходилось сушить утюгом. Выливать за сарай содержимое горшков было невозможно, так как возвышение с выгребной ямой съехало в пруд слякотным зловонным комом. Все испражнения выплескивались теперь прямо в пруд, где дождь размалывал нечистоты до тех пор, пока они не становились неразличимы и не теряли отвратительного запаха.
Поля были полузатоплены. Северо поставил всех работников на рытье канав между рядами прораставшего тростника, чтобы спасти урожай. Летом, как правило, невольники чинили оборудование, поправляли дороги, подготавливали землю, прочищали или копали новые оросительные каналы. Но в этом году нескончаемые ливни нарушили установленный порядок работ, и в течение почти месяца все дееспособные работники старались возместить урон, нанесенный непогодой.
Как только солнце прожгло завесу облаков, с промокшей земли заструились волны испарений. Днем и ночью воздух был неподвижным и горячим. Влажное марево зависло над землей, и не было даже легонького ветерка, который подтолкнул бы его в сторону океана.
Возобновив свои ежедневные походы к реке, Нена обнаружила, что та опять изменила русло. Водные потоки пробили себе новые дороги и нашли новые ложбины. Скалистая платформа ниже по течению, за водопадом, где девушка раньше стирала, была полностью затоплена, а камни очага для кипячения белья унесло прочь. Река, казалось, была рассержена, ее вода стала мутной, а берега поменяли очертания из-за вырванных с корнем деревьев, отломанных веток и раздутых туш утонувших животных. Стирать здесь пока было нельзя. К счастью, в бочках возле бараков накопилось достаточно питьевой воды, в которую Нена добавила еще воды из разлившегося пруда.
Этой ночью, лежа на своей койке в женском бараке, Нена видела во сне, как ее несет течением в безмятежно-спокойный океан. Она очутилась на острове, где ее мать колотила о камни белье.
— Но, мама, — возмутилась во сне Нена, — ты говорила, нельзя стирать в морской воде!
Мать, не обращая на дочь внимания, продолжала бить по ткани колотилкой.
— Мама! — закричала Нена, почувствовав удар в живот, но боль, казалось, исходила изнутри.
Она проснулась в поту. Ей нужно было немедленно сесть на отхожее ведро.
Спотыкаясь о тела спящих и нагибаясь под гамаками, она побрела в угол, где присела на корточки и опустошила кишечник, не ощутив никакого облегчения. Ужасно мучила жажда. Она хотела пойти к бочке с питьевой водой, которая стояла за дверью, но испугалась, что обделается по дороге, а то еще хуже — нагадит на кого-нибудь из тех, кто спит на низких нарах или на полу. Нена сидела на ведре, сдавив живот руками в тщетной попытке остановить нескончаемые спазмы.
— Воды! — крикнула она в темноту. — Умоляю, воды!
— Замолчи и дай людям поспать! — огрызнулся кто-то в ответ.
— Пожалуйста, дайте мне воды, — всхлипывала Нена, однако слова звучали так, будто произносил их другой человек.
Чьи-то сильные руки подняли ее с ведра и отвели к койке. Мозолистые ладони приподняли голову Нены и поднесли к губам кокосовую скорлупу. Должно быть, девушка потеряла сознание, поскольку в следующий раз она открыла глаза уже при свете дня, когда все ушли на работу. С ней осталась старая Фела. Она сняла с Йены платье и подмыла ее, потому что несчастная сходила под себя.
Больную бил озноб, и она стыдилась того, что не может контролировать собственное тело. Но главным мучением была жажда.
— Воды, — умоляла Нена, и морщинистые руки подносили к губам кокосовую скорлупу.
Вода стекала с подбородка на грудь, но не остужала жар. Несколько глотков, которые ей удавалось сделать, возобновляли спазмы и диарею, но не утоляли жажды.
Дверь барака открылась, и силуэт женщины загородил дверной проем.
— Это прачка, — объяснила Фела донье Ане. — Ей всю ночь было плохо.
Нена поняла, что умирает, когда донья Ана склонилась над ней и девушка увидела страх на лице хозяйки.
— Меня зовут Оливия, — прошептала Нена и закрыла глаза.
Семидесятилетняя Фела и шестидесятичетырехлетняя Пабла обмыли тело Нены, пальцами пригладили ее волосы и заплели косы. У девушки не было другого платья, поэтому женщины завернули ее в рваное одеяло, не успев его выстирать. Девушку, мечтавшую об имени Оливия, всегда чистую и пахнувшую пресной водой, запеленали в грязное, дырявое одеяло, которое кто-то решил отдать, рассчитывая получить от хозяйки новое.
Хосе хранил в мастерской пальмовые доски разной длины, чтобы делать гробы для невольников — взрослых и детей. Пока Фела с Паблой обмывали и готовили тело Нены, он подогнал их по размеру, поскольку девушка была ниже взрослого мужчины, но выше ребенка. Затем нашел кусок лаврового дерева и вырезал ладони, обхватившие кувшин, похожий на тот, в который Нена собирала воду для хозяев: он всегда старался украсить крышку неказистого пальмового гроба, выходившего из-под его рук. Инес упрекала его за это, поскольку муж тратил время на ерунду, вместо того чтобы вырезать фигурки зверюшек, которые дон Северо мог продать в городе.
— Кого волнует красота гроба? — говорила она. — Ящик закопают в землю, и никто его никогда не увидит.
— Меня волнует, — отвечал Хосе, — даже если никто и не увидит.
Этим вечером, когда работники вернулись с полей, Фела и Пабла положили Нену в гроб, который установили на козлы под навесом для богослужений, и Ана прочитала над усопшей молитву.
Ночью Ана с Северо проснулись от страшного шума: собаки лаяли, а невольники колотили о стены бараков и вопили, умоляя о помощи. Северо, схватив кнут и револьвер, бросился вниз, а Ана, в ночной сорочке, накинув на плечи шаль, выскочила на веранду. Рабы просили воды, а кто-то кричал, что внутри находятся трое больных рабов.